– Что же, разве в твоей семье не готовили еврейские блюда, хотя бы фаршированную рыбу? – мельком поинтересовалась Фаина.
Лиля молчала и выглядела очень трогательной: треугольное личико, огромные глаза, горестные губки, – и это часто избавляло ее от необходимости что-то отвечать, высказывать свое мнение – часто, но не всегда. Сейчас ей нужно было что-то сказать, но что? Не могла же она сказать, что, прежде чем стать еврейкой, она никогда в глаза не видела ни одного еврея. У Чехова есть рассказ «Жидовка» и пьеса «Иванов», там жена Сара поменяла веру и вышла замуж за русского, а потом умерла от чахотки – вот и весь багаж Лилиных знаний по еврейскому вопросу.
– Фаршированную рыбу? – чувствуя, как все в ней от ужаса ухает вниз, повторила Лиля. – Нет, то есть да... то есть скорее нет. В нашей семье не соблюдали традиции, никогда не соблюдали никакие обряды, я ничего не знаю...
– Во многих образованных семьях был принят совершенно европейский уклад, как у нас, – сказал Леничка. Леничка ей помогал, незаметно вел ее, как в танце.
Но такие ситуации, когда можно было поймать ее на прямом вранье, возникали нечасто. Если Лиля делала что-то неправильно, все удивлялись, а она была чуткая девочка и прирожденная актриса, ловила малейшую реакцию окружающих, слушала не ушами, а всем организмом, смотрела не глазами, а всей собой, и справилась.
Труднее, почти невозможно было скрыть ее полное, феерическое незнание жизни, множества бытовых мелочей, которые знали все и которые должна была знать девочка из семьи врача и учительницы музыки, – например, что мясо покупают на рынке, а керосин в лавке, и вовсе не посыльный в форменной курточке приносит домой красивые корзины с керосином, увязанные бантами... Но как за столом человек, не умеющий пользоваться ножом и вилкой, приступает к еде позже других, так и она присматривалась, примеривалась, осторожничала... ну, а теперь она умела почти все, что умели другие, даже умела чистить тонкой проволочкой примус. И ко всему привыкла, что делалось в доме Левинсонов, и уже больше не думала, что все здесь не comme il faut.
Почти два года назад Лиля доверчиво протянула руку бархатному незнакомцу на Аничковом мосту, и все это время счастливо прожила, как положено ребенку, в семье, в уверенности, что с ней не может случиться ничего дурного, что ее все любят и она всех любит, не скрывалась, не секретничала, не хитрила – зачем, ведь ей и без того все было можно.
Не скрывалась, не секретничала... Но как ей удалось сохранить свою тайну?
Да очень просто – хочешь сохранить тайну, молчи. Лиля и молчала, для молчания у нее был хороший предлог: ей больно вспоминать о родителях, о прошлом. На случайный вопрос о прежней ее жизни она реагировала молниеносно – смотрела полными слез глазами, и кто же станет растравлять девочке раны. Образованность ее, знание языков нельзя было скрыть, но это нисколько не вступало в противоречие с легендой: она была дочь провинциального врача, чудака, помешанного на образовании, и домашней учительницы музыки и умела поддержать разговор о древнегреческих трагедиях и сыграть Шопена.
Легенду свою с некоторыми подробностями провинциального быта она все же продумала, это была жуткая литературщина – смесь Лескова, Чехова и почему-то «Бесприданницы». Наверное, у нее в голове отложилось, что Рахиль Каплан жила в Пскове вдвоем с матерью, вот она и вспомнила «Бесприданницу».
Но, слава богу, озвучить эту белиберду ей не пришлось, – никто не приставал к ней с расспросами. У всех было предостаточно своих дел, и за повседневной суетой ни у кого не возникло желания взять ее на ручки и попросить: расскажи, как ты жила раньше...
Лиля никогда не говорила того, что говорят люди о своем прошлом: «А у нас дома было так-то...», но от этого как будто еще быстрей стала членом семьи. У нее ведь не было никакого «у нас дома», а было сразу – с ними.
– Ленин призвал юношей и девушек и тебя, Лиля Каплан, учиться коммунизму, связывать... так, погоди... а-а, вот... связывать каждый шаг своего учения, воспитания, образования... с участием в общей борьбе всех трудящихся против эксплуататоров. Повтори быстро, а то я уже опаздываю.
– Можно я своими словами?.. Дина!.. Сейчас Леничка придет и Илья Маркович, а ты... не совсем одета.
– Своими словами, но близко к тексту, – угрожающе сказала Дина. – Быстро повторяй, тебе говорят!
– Ленин сказал, что мы должны учить, воспитывать, и образовывать, и бороться, и тогда мы скоро построим коммунизм трудящихся против эксплуататоров, что не так? – скороговоркой проговорила Лиля.
– Ладно, все так... – рассеянно сказала Дина. – Я убегаю, я уже убежала...
– Уже убежала? – Вошедшая на кухню Фаина энергично шлепнула дочь по заду и недовольно осмотрелась в поисках чего-нибудь, к чему можно придраться. – Все уходят, и никому дела нет, я одна обо всем волнуюсь... Не видите, что ли, примус сломался, дрова заканчиваются, есть нечего, – мрачно сказала она.
На кухне гудел примус, на нем кипятилось белье, в углу лежали дрова, сложенные горкой до потолка, – Фаина каждый день пересчитывала поленья – на столе стояли две кастрюли, одна с кашей, другая с перловым супом...
– Никому до меня нет дела, я в этом доме одинокая, как волк...
Дина за спиной матери подмигнула Лиле и скорчила рожицу – спасайся, кто может! Лиля прыснула и тут же сделала серьезное лицо.
Одинокая, как волк, Фаина заправляла в семье всем, рулила всеми, а Мирон Давидович играл роль принца-консорта при королеве – супруга царствующей королевы, не имеющего реальной власти. Он содержал семью, носился по городу, добывая еду и дрова, и ничего не решал, его выдвигали вперед, когда Фаине было удобно произнести слова «папа сказал». А так это был чистейший матриархат.
– Все уходят, всем все равно... А меня сегодня в рынке обсчитала одна жирная задница... – приготавливаясь к подробному рассказу, сладострастно начала Фаина.
Дина улыбнулась, а Лиля, не удержавшись, издала горловой смешок, – страшно представить себе, что в представлении толстой Фаины была жирная задница.
– Лилька, не хрюкай надо мной, – обидчиво сказала Фаина. – А где Мика?
Все здесь было другое, совсем другое... Фаина называла мужа Мика, и Мирон Давидович велел Лиле звать его Мика... Господи, как же можно обращаться к чужому бархатному господину «Мика»?! Невозможно представить, чтобы Рара спросил, не болит ли у нее живот, или зашел бы к ней подоткнуть на ночь одеяло, или щелкнул бы ее по носу! Мирон Давидович спрашивал, не болит ли у нее живот, заходил подоткнуть на ночь одеяло, щелкал ее по носу, говорил «ты хрюшка или мышка?» – да-да, не только Асе и Дине, но и Лиле тоже!.. Не было случая, чтобы он приласкал Асю или Дину и забыл о Лиле.
Фаина вела себя совсем иначе. Ревниво следила, чтобы Лиля не... Что «не»? Да вот «не», и все. Не занимала слишком много места. Не забывала, что она не родная. У нее очень сильно было чувство – свое, в свое Лиля не входила, и никогда ни намеком она не давала понять, что Лиля теперь ее дочка, да и с какой стати? Но она ее приняла, кормила, ухаживала и даже однажды шлепнула ее полотенцем по спине. Лиле это показалось подарком судьбы – ее признали, она совсем своя. Но было что-то в Фаинином поведении такое... веди себя хорошо, девочка, и все будет хорошо.
