* * *
Ася стала студенткой поэтической студии и несколько раз в неделю, посапывая от усердия, расчерчивала поэтические таблицы, а Лиля – студенткой-бродилкой, бродила между студиями, но нигде не посапывала от усердия, а ходила в Диск как в клуб или как домой. Дом искусств был как будто ее дом, а она сама была как будто искусство – и поэзия, и проза, и искусство вообще...
Теперь она изучила там каждый уголок, играла в Белом зале на рояле, рассматривала книги в библиотеке. Половина книг в библиотеке оказались фальшивые – она вытаскивала книги одну за другой, а это были одни корешки. Прежние хозяева особняка, Елисеев с женой и взрослым сыном, наверное, были странные люди, – иначе зачем бы им понадобились корешки? А зачем им понадобились три этажа с переходами, закоулками, тупиками? Зато Лиля знала, зачем ей переходы, закоулки, тупики – затем, чтобы романиться.
Семинары, переводческая студия, поэтическая студия Мэтра – Лиля всюду ходила. Ощущение у нее было как у голодного человека, которому предложили обед из ста блюд, – и голова кружится от восторга, и не решиться выбрать, и уже ничего конкретного не хочется съесть, а хочется только глазками, но зато все, все!..
Сначала она честно пыталась чем-нибудь всерьез увлечься. Записалась в переводческую студию – там учили переводить прозу. Но переводческая студия скоро распалась, на самом деле никто не мечтал переводить чужое, а все хотели писать свое. Свое Лиля не писала – пока не писала, но непременно скоро что-нибудь напишет, все же пишут! А переводов ей хватало и дома, тех, которыми она занималась днем для заработка.
Лиля записалась в семинар поэтического перевода и ходила туда как в гости. В этом семинаре были одни дамы среднего возраста, – посреди голода и холода дамы трудились над французскими сонетами, переводили де Лиля и Эредиа и, грассируя от привычки употреблять французский, восторгались каждой строчкой и тонко найденным словом. Лиля приходила поболтать с дамами по-французски.
Как-то в семинаре появилась пожилая дама, она держалась особняком, но к Лиле всячески выказывала особенное отношение.
– Как нам жить, chère petite
[18]
, невозможно, все погублено, – однажды прошептала ей дама, но Лиля сделала вид, что не слышит, и незаметно отодвинулась от дамы. – Зачем вы якшаетесь с этой евреечкой из поэтической студии? – Дама придвинулась поближе. – Это не ваше общество, нечего вам делать среди евреев, и я уверена, родители ваши вас в этом не одобряют... У вас такое тонкое законченное лицо, вы наверняка принадлежите к самой аристократической фамилии.
– Да. Моя фамилия Каплан, – нежно отозвалась Лиля.
– Вы?! Но как же это?.. Впрочем, теперь-то я вижу... и внешность, и эта ваша еврейская наглость, – внимательно всмотревшись в Лилю, сказала дама и отошла с презрительным выражением лица.
Пожилая дама вскоре исчезла из семинара, а Лиля продолжала туда ходить, болтала с дамами по-французски, удивляя их парижским выговором и жаргонными словечками, которые она подцепила от своей последней гувернантки, разбитной девицы, откровенно делившейся с ней своим жизненным опытом.
Кроме возможности поболтать по-французски Лилю привлекал там руководитель семинара – его в шутку называли «буржуй недорезанный». Вселенные на Фурштатскую жильцы также же называли Лилю «недорезанной буржуйкой», и звучало это хоть и беззлобно, но страшно, а тут – любовно... Он был немного похож на отца, такой же крупный, полноватый, с мягкими манерами и даже в такой же шубе с бобровым воротником. Лиля однажды встала с ним рядом и незаметно притронулась к шубе – на мгновенье и тут же одернула руку.
Никогда еще вокруг нее не было столько мужчин!.. Что-то с ней произошло, немного даже неприличное, – она сама называла это свое состояние «не хочу учиться, хочу жениться». Замуж Лиля нисколько не хотела, но и учиться тоже отчего-то больше не хотела, хотела только романов, хотя ей и дальше пришлось притворяться литературной барышней.
На семинарах вокруг Лили рассуждали о цезурах, эйдологии, семантике, конвергенции, пиррихиях, но ее ничуть не интересовали ни пиррихии, ни французские сонеты, ни переводческое искусство, ни литературная критика, она не писала стихи и прозу, она даже непростительно не испытывала от стихов студийцев никакого дрожания, только скуку. Когда в студии читали стихи, она начинала стрелять глазами по сторонам, а если никого не находилось, прикрывала глаза и дремала, изображая на лице вдохновенную углубленность в себя. Однажды Лиля задремала по-настоящему, почти что заснула, чтение случайно прервалось, а она так и продолжала сидеть «с выражением лица», словно слушала стихи и восхищалась.
Зато потом, когда чтение заканчивалось и начинались игры, беготня, смех, Лиля играла лучше всех, бегала живее всех, смеялась громче всех. Когда-то, на редких детских праздниках, играли в petits jeux, «комнатные игры» – фанты, жмурки, «барыня прислала сто рублей», и теперь Лиля больше всего любила играть в фанты, заранее придумывала, как будет загадывать желание – что этому фанту сделать?
Лиле было немного перед собой неловко: девушки из поэтической студии учатся, а она, такая всегда хорошая ученица, вдруг заневестилась! Но долго она не расстраивалась, – никто из девушек-поэтесс не учился так много, как она, никто не знал столько языков – английский, немецкий, французский и еще латынь и древнегреческий! Никто так хорошо не играл на рояле! И дифференциальное исчисление она могла бы вспомнить при случае, и коллекцию бабочек она когда-то составляла, и опыты с серной кислотой проводила – раньше. Сейчас ей по ее естественному циклу полагались балы, выходы в свет, флирт, романы... еще свадьба ей полагалась, а не цезуры и пиррихии! А к девушкам-поэтессам Лиля с самого начала относилась подозрительно, – ну, не могла она поверить, что они искренне корпят над своими поэтическими таблицами, что приходят в Диск за цезурами и пиррихиями!.. На самом деле девушки-поэтессы мечтают о том же, что она – о коротких романах-переглядках, о мгновенно возникающих флиртах, признаниях в любви и поцелуях, а стихи и прочее – только предлог для того, чтобы привлечь к себе мужское внимание... которое полностью должно принадлежать Лиле!
Внутреннее, для самой Лили, ее положение было очень удобное: она была влюблена одной большой любовью и многими маленькими. Большая любовь – это, конечно, Мэтр – Поэт, Путешественник, Георгиевский кавалер.
Лиля считала, что ее роман с Мэтром протекает как должно. Изредка Мэтр приглашал ее погулять, они доходили до Невы, затем шли вдоль набережной, мимо Летнего сада, по Гагаринской, к Таврическому саду, и оттуда на Надеждинскую. Он уже не молчал, как в тот раз, когда провожал ее впервые, рассказывал об Африке, о французских поэтах. Мэтр говорил о смерти, не о самой смерти, а о том, как кончается жизнь, что человек имеет право... несравненное право – самому выбирать свою смерть... И умру я не на постели, при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще... И что там дальше, после смерти... ...Чтоб войти не во всем открытый протестантский прибранный рай, а туда, где разбойник, мытарь и блудница крикнут: «Вставай!»
[19]
Мэтр уверял, что знает, что доживет до девяноста лет, и это совершенно точно – у поэтов есть предчувствие своей судьбы.
