– У меня еще никого не было, и я хочу, чтобы это были вы.
Лиле все еще казалось, что она играет роль: вот она стоит, прекрасная, загадочная, берет что хочет. Утомленная, изощренная, развратная, – хочет его и прямо об этом заявляет.
На долю секунды блеснула мысль: Боже, какой позор, она ведет себя как demi-vierges
[23]
, о которых ей рассказывала гувернантка, – блеснула и погасла. Никакой робости Лиля не испытывала. Вот если бы она объяснилась ему в любви, она бы сейчас робела и дрожала: что он ответит, любит или нет... Но ведь она не объясняется ему в любви, она предлагает ему себя. Ни один мужчина не откажется от молодой красивой девушки, девственницы. Она красивая, обладает физической притягательностью, она предлагает ему сделку, обмен: она ему свою девственность... а он ей что?.. Ну, там будет видно, что он ей.
Сколько порыва, сколько расчета было во всем этом, неизвестно. Всякий раз, встречая его – на самом деле встреч было всего две, одна в Доме искусств, а вторая в литературный четверг у них дома, но ей так больше нравилось думать, – всякий раз, встречая его, она испытывала что-то, что нельзя было описать словами, что-то в ней теснилось, сжималось, вихрилось, сосало под ложечкой... Где она, кстати, эта ложечка?.. Лиля мысленно фыркнула и на мгновение перестала чувствовать себя утомленной, изощренной, развратной.
Лиля красиво поднялась на цыпочки, красиво закинула ему на плечи руки, приблизила к нему лицо, прикрыла глаза... Она сама себе напомнила охотника, ожидающего, когда дикий зверь со странными повадками выйдет на красиво разложенную приманку и попадется в капкан. Лиля ждала поцелуя, едва сдерживая желание первой прижаться к его губам, и, когда он коснулся ее губ – губы у него оказались сухие и тонкие, мужские, – когда он поцеловал ее, ей стало больно внутри...
Теперь он никуда не денется, торжествующе подумала Лиля, мастерица целоваться.
Пока что у нее получалась зависимость, но после этого главной в их отношениях станет она, и он будет от нее зависеть. Лиля так много знала про любовь, все, что написано в книгах, знала про любовь...
– Почему же именно я? – спокойно и насмешливо спросил Никольский, отстранившись от нее.
Не упал к ее ногам, не поблагодарил, даже не удивился!
– Ну, вы же не можете отказаться... Я ведь не прошу вашей любви, и я вас не люблю, но... каждая девушка вправе выбирать, кто, ну вы понимаете... кто будет первым... С моей стороны это всего лишь разумный выбор... а мужчина не вправе отказать. Вы меня измучили, – сердито сказала Лиля.
– Вправе. Мужчина вправе отказать. Хотите, я скажу вам очень тривиальную вещь – вы еще так юны, и непременно кого-то полюбите, и отдадите ему свою невинность по любви, а не по разумному выбору...
– Не хочу, – с достоинством произнесла Лиля, глядя на него сузившимися от гнева глазами. Господи, что же это с ней – все внутри нее пылает пожаром...
Никольский качнулся к ней, прикоснулся щекой к ее щеке, повернулся и ушел, а Лиля со своим никому не нужным пожаром внутри осталась.
– Импотент, – сказала она тихо, прижавшись горящим лицом к Психее, – импотент, импотент!
Лиля в недоумении рассматривала свои обнаженные плечи, грудь, как будто они принадлежали другой женщине, – с трудом, но все же можно допустить, что он не любит ее. Но может ли быть, чтобы он не захотел ее? Если мужчина не захотел ее, значит, он импотент. От недоедания можно же стать импотентом?.. Она все еще не верила, что все это оскорбительное произошло с ней... Если бы она призналась ему в любви, а он ответил бы ей, как Онегин Татьяне, холодно, нравоучительно, это возможно было бы пережить, но она просто предложила ему себя, – так отчего же нет?! Нельзя унизить девушку больше, чем он унизил ее!
Лиля хотела немного прийти в себя, стереть с лица выражение выгнанного на улицу котенка и вернуться на свой первый бал в зал такой же победительной, как выскочила. Волоча за собой шлейф, она побрела по коридорам дворца, мимо парадных апартаментов, и забрела в другую часть здания. Из одной из комнат слышался шум, она заглянула в открытую дверь, и ее пригласили зайти, – здесь была своя вечеринка, за роскошно накрытым столом сидели несколько человек, женщины и мужчины, все много старше Лили.
В Доме искусств жило множество людей, существовала своя иерархия отношений, и это, очевидно, были те, с кем ей прежде не полагалось общаться, во всяком случае Лиля никогда прежде не видела ни хозяина, ни его гостей. Топилась электропечь, горели свечи, на столе стояло вино. Гости, очевидно, только что собрались, одна из женщин, показав глазами на еду, спросила – откуда взялось? Ответ был: продали на рынке скатерти и фарфор и купили еду и вино. Лиля поморщилась: никогда нельзя спрашивать, что откуда взялось, это дурной тон, – всегда нужно вести себя так, как будто иначе и не могло быть.
Но все это и правда было как будто пир во время чумы, – на столе что-то невероятное: копчености, кулебяка из настоящей белой муки, красная головка голландского сыра, сардины... Лиля ничего не ела и не пила, сидела в своем пышном бальном платье, как поникший лебедь, – приходила в себя, молчала. Она справится со своим унижением, еще чуть-чуть помолчит, и справится, и тогда съест одну сардину. И кусочек голландского сыра.
Любопытная гостья, доверительно наклонившись к Лиле, сказала, что она член общества «Долой стыд» и борется за свободные отношения между полами.
– Как же вы за них боретесь? – ангельским голоском спросила Лиля. Женщина ей совсем не понравилась, она была рыжая и какая-то длинномордая, похожая на голодную лисицу. Оказалось, что в рамках борьбы против стыдливости члены общества «Долой стыд» два раза вышли на улицу голыми, а однажды попытались голыми проехать в трамвае.
– Человеческое тело должно быть полностью обнажено, и в искусстве – на сцене, в кино, в живописи... и также в жизни, – презрительно фыркнув, объяснила Лисица. – Стыдливость – это буржуазный пережиток, искажение всего здорового. Мы боремся со стыдливостью. Наша цель состоит в том, чтобы сначала приучить людей ходить в трусах, а затем и без всего.
– Какая благородная цель, – серьезно отозвалась Лиля.
Напротив Лили сидел человек лет сорока – старый?.. Благообразный, даже красивый, с тонким и умным лицом, аккуратной треугольной бородкой, усами, легкими кудрями, он был похож одновременно на профессора и на фавна. Внешность и манеры его были академические, как у человека, привыкшего стоять за кафедрой, а взгляд неожиданно озорной, насмешливый и вопрошающий, словно он, зная о людях почти все, страстно желает узнать остальное, совсем все. Когда он начинал говорить, все умолкали, слушали его как студенты, и в том, как к нему обращались, сквозило особенное уважение. Лиля со своим чутьем на главного мужчину сразу же попыталась протянуть между ним и собой ниточку: смотрела распахнутыми глазами, как будто они тут вдвоем, улыбалась нежно, зачем, сама не знала, – по привычке, машинально. Она не хотела запоминать, как его зовут, какое-то на нее сошло горестное упрямство: пусть они все тут будут маски и она для всех будет маска.
