Их убивали так просто, технично и деловито, как будто распарывали подушки. Погромы были страшны своей обыденностью: не война, не сражение, а просто входили в дом, просто грабили, сметали с туалетного столика флаконы и щетки, просто насиловали – тут же, где творилась любовь и были зачаты дети. Просто убивали... Но почему, за что? А потому что в России беда. В беде виноваты большевики и жиды, они и Россию продали, и народ обманули. Народ обманут жидами и коммунистами.
На полу остались лежать старый Маркус и Илья Маркович, и рядом австрийский патрон с пулей, петлюровец обронил его, когда рассовывал по карманам серебряный семисвечник, кубок для благословения вина, старинную ханукальную лампаду, субботний хлебный нож с перламутровой ручкой...
Вот так и закончилось все, там же, где начиналось, в хедере, где маленький Элиша для Бога и своего отца повторял наизусть отрывки Торы, где маленькому Элише говорили: придет Мессия и заберет евреев в Святую землю, и все еще было впереди – и любовь, и ссора, и предательство, годы борьбы, годы успеха, стопки непрочитанных писем, и прощение, и смерть.
Вот так и убили Маркуса, глядевшего на своих убийц знаменитым еврейским печальным и мудрым взглядом, и сыночка его Элишу, ни за что не желавшего бросать Россию в беде, убили как-то лениво, заодно, – раз уж начали все это, вроде бы и неловко уйти просто так...
Леничка представлял себе смерть Ильи Марковича – так, или иначе, по-разному.
Девочки сидели на полу, – по еврейскому обычаю поминки не полагались, а нужно было семь дней сидеть на полу. Но все происходило неправильно: Фаина лежала у себя, и от нее не отходил Мирон Давидович – опасался за ее сердце, Дина умчалась на работу, Ленички с ними тоже не было – он заперся у себя в комнате. Так что девочки сидели на полу под дверью Леничкиной комнаты вдвоем, Ася – как печальный тюльпан, поникнув головкой, и Лиля, про себя удивлявшаяся этому странному обычаю, придававшему горю какую-то античную лаконичность.
Ася хотела вместе плакать, Лиля ничего не хотела, требовала впустить ее, но за дверью было молчание, и целый день, до вечера, они, как часовые, беззвучно просидели под дверью. К вечеру с работы пришла Дина и бухнулась на пол рядом с ними. На звук выглянул из комнаты Леничка и таким тихим нежным голосом сказал «уйдите», что они послушно встали и пошли к себе, Ася, всхлипывая, а Дина с озабоченным лицом – что бы еще такое придумать, чтобы его поддержать?.. Лиля послушно ушла, но тут же вернулась, и Леничка ее не выгнал, впустил, не потому, что она была единственная, любимая, а потому, что она тоже была никому не нужная сирота. И они полночи молча просидели рядом, а полночи просто проспали рядом, как брат с сестрой – сиротки.
Он как будто снова чувствовал себя мальчиком и все перебирал и перебирал свои обиды, чем-то с отцом считался мысленно, в чем-то его упрекал, в чем-то обвинял себя, но и это не было защитой от страшной боли, от того, что он никак не мог перестать думать... Во что он верил, тот человек?.. Верил ли убийца его отца, человек, ударивший наганом старика Маркуса, что научивший сотни ребятишек читать и писать Маркус и присяжный поверенный Илья Маркович обманывали русский народ? Прикидывал ли он, кому продал Россию умирающий Маркус?.. Был ли он с этим своим петлюровским гербом – золоченым трезубцем – тоже человеком идеи, только ДРУГОЙ идеи? Думал ли он, что убивает во благо СВОЕГО народа? Или он просто любил убивать и еще любил золотые портсигары?
– Папочка, – сказал он вслух, как не говорил много лет, – папочка...
В квартире на Надеждинской было тихо, страшно, тихо, страшно, тихо...
Глава 8. Ночь – значит, надо спать
Ночь – значит, надо спать.
Г. Иванов
Прошло время, и понемногу все вернулись к прежней жизни, и в доме опять зазвучали громкие приказания Фаины, и разговоры, и потихоньку, сначала робко, с оглядкой, смех. Это было неожиданно и странно, но с известием о гибели Ильи Марковича в семье стало больше любви – между сестрами все снова переменилось. Ася стала добра к Дине. Прежняя ревность, злость, неприязнь, желание уколоть Дину, сказать гадость – всего этого больше не было в ее душе.
– Диночка, прости меня. Я как будто спала, а теперь проснулась, – сказала Ася. – Я теперь даже не понимаю, как я могла быть такой злой, такой жестокой к тебе!..
– Ты меня опять полюбила, да? – разволновалась Дина. – Но ты больше меня не разлюбишь?
Ася кивнула – полюбила, не разлюбит...
– Тогда обними меня, – Дина погладила Асю, прижалась и тут же отстранилась, подозрительно вглядываясь в сестру: – Но ты какая-то другая стала...
– Все мои чувства такие мелочные по сравнению с тем страшным, что произошло, – объяснила Ася. – Смерть дяди случилась вдалеке от нас, и я стараюсь представлять себе, что он просто уехал. Нехорошо так говорить, но я так и не привыкла любить его по-настоящему, он всегда был такой отдельный от всех нас... Но Леничка, сейчас самое важное – Леничка. Мы должны быть все вместе, как прежде, чтобы Леничка знал, что у него есть семья.
Дина вилась вокруг Аси, ластилась, как котенок, заглядывала в глаза и, крепко обняв ее, замерла и уверилась, наконец – вот она, ее прежняя Ася.
– Ася! Ты уже не другая, ты опять добрая, – счастливо улыбнулась Дина.
Но Дина сама теперь была «другая», в ней чувствовалась не свойственная ей прежде жесткость – она как будто демонстрировала свое твердое решение быть счастливой и упрямо не желала заметить, что Ася добрая и очень несчастная...
Снова начали заходить гости. Первым пришел Павел Певцов – выразить соболезнование семье. Они с Диной сидели в гостиной, то и дело прерывая шепот смехом, спохватываясь, укоризненно взглядывали друг на друга и опять шептались и смеялись. Ася бродила рядом и наконец приняла постыдное решение: она спрячется в боковой комнатке рядом с прихожей и... да, подслушает! Подслушает, как они будут прощаться! И тогда все поймет!
Асе даже не было стыдно – она изо всех сил прислушивалась к тихому разговору в прихожей, пытаясь разобрать слова, – Дина явно волновалась, а Павел ее утешал.
– Договорилась водить учеников из неполных семей, где только одна взрослая карточка на семью, в бесплатную столовую, – шептала Дина. – Дают суп, свеклу и морковку, сваренные в воде... И вот теперь не знаю, как быть. После еды ребята берут миски и все хором рыгают в свои миски, получается резонанс, им это очень нравится. Ужасно! Что мне с ними делать, как ты думаешь?
Павел засмеялся и тут же спохватился, взглянул на Дину – забылся, смеяться еще нельзя...
– У некоторых народов это обязательный знак вежливости – продемонстрировать свою сытость. Не реагируй, и им быстро надоест, – отвечал Павел.
Казалось бы, Ася могла успокоиться, разговор не имел к любви никакого отношения. Она даже не расслышала, что они обращаются друг к другу на «ты». Но их тон и взгляды, перемежающийся смехом шепот и, самое главное, эта простая тема, которую они обсуждали как важную ДЛЯ ОБОИХ, – во всем этом было больше интимности, чем во флирте и даже поцелуях... Все это вдруг с ясностью показало Асе: у Павла не просто симпатия к Дине, они УЖЕ близкие люди, они УЖЕ вместе, а она отдельно... Господи, ну что можно сделать, ведь насильно мил не будешь...
