— Набирайся сил, хозяин пригласит тебя к себе через несколько дней, — слабо улыбаясь, твердила щуплая служанка, вертлявая, как горностай.
— Что значит «пригласит»? — возмутилась Котена, вскакивая с места.
— То и значит, — осадила ее мрачно невольница из Аларгата, подпирая щеку рукой. — Что и обычно.
Котена сбросила оцепенение и вздрогнула. Она тут же вспомнила, как Вхаро нависал над ней в снегу, как дотрагивался до ее бедер и прикусывал мочку уха. От одной мысли подкатывала дурнота. Повторения она бы не вынесла. Невольно она оглядела каюту, как в поисках спасения или возможности для побега — унылые серые доски, низкий потолок, крошечный светильник да забранные деревянными перекладинами незастекленные оконца, сквозь которые сочился солоноватый морской воздух да доносились крики чаек. Так плачут вдовы, так стенают матери. Но птицы всего лишь охотились, вытаскивая рыбу из воды. Природа не находила сочувствия к пленницам, а те — друг к другу.
Они с трудом понимали чужеродные заморские языки, потому не общались. Многие подивились, что Котена-то с каждой способна поговорить. Да только она больше молчала и сидела на своем узком ложе, плотно сжимая кулаки так, что ногти впивались до крови в ладони. В голове не витало ни единой четкой мысли, вместо них неопределенный кокон из черноты, в которой улавливались отголоски злобы и предельной скорби. Нет, чего-то еще более невыносимого, разделенности, разрубленности пополам.
«Как живут создания Хаоса, если теряют кого-то? Сразу умирают?» — терялась в догадках Котена, утопая в собственной неподвижности. Она спала наяву, она умирала при жизни. Оставалось лишь мерное покачивание на волнах опустошенности.
— Поешь, умоляю! — причитала запуганная служанка.
Она же через несколько дней обтерла кожу губкой и заставила сменить одежду. Котена сиротливо обхватила голову, прикрываясь руками: новый наряд по заморской моде не предполагал повойника или хотя бы платка. Наряд рабыни. Потому что добрые жены Империи Велла еще более строго, чем женщины в Ветвичах, соблюдали законы своего народа. Пленниц же рядили в нелепые синие шаровары и короткую рубашонку, которая едва скрывала пупок и обнажала плечи. Котена чувствовала себя совершенно нагой.
«Разбогател же он, если даже «товару» одежду покупает», — со злостью подумала она, желая разорвать постылые тряпки и натянуть свой выношенный сарафан. Пусть на нем светились дыры, пусть подол побурел от сока трав и грязи, но одеяние еще хранило воспоминания о Вен Ауре, его запах или хотя бы такую иллюзию. Шаровары вырывали с корнем последние воспоминания и о муже, и о родной земле. Чистая ткань отдавала тленом погребального савана.
«Осталось просто подождать. И я встречусь с ним», — думала Котена, чувствуя, что умрет от тоски раньше, чем ее успеют продать. Ее заставляли есть и укладывали спать, но сама она уже ушла от них. От всего. От козней и интриг. Поэтому она почти не слышала, как переругиваются девушки из Ветвичей.
— Это Дождьзов начал войну! — выкрикивала одна.
— Нет! Молниесвет ваш! — наседала другая.
И они сцеплялись, как кошки, выдергивая ленты из кос, полосуя кожу обломанными ногтями. Они еще спорили о чем-то. Но исход постиг обеих один.
Вхаро жадной рукой прореживал людское поле, беспощадно срывая с него самые прекрасные цветы. Котена слишком хорошо понимала это. Ее же лиходей выслеживал целенаправленно, не устрашившись проделать путь через Пустынь Теней. Он чуял Вен Аура, а его, проклятую ворону, никто не слышал. Он раздавил свою песню, уничтожил собственными руками.
Но за что так ненавидел Вен Аура? За что?
«Нет. Это он меня ненавидит», — вдруг поняла Котена. Ведь он ее оставил в живых, чтобы мучить подольше. Она ждала, с чего все начнется. Просто ждала, находя в себе лишь предельную усталость. Временами она задремывала и видела чудесного волка с мерцающей бледным сиянием шерстью и короной на голове. Вен Аур. Ее Вен Аур, его первая форма, в которой они встретились. Как же давно все это случилось, и какой кровавый след тянулся за ней с той роковой ночи.
«Надо было добить Вхаро! Надо было добить!» — твердила себе Котена, поражаясь, зачем же они оставили побежденного врага у сосны, зачем она своею рукой остановила кровь из его глубокой раны. Лучше бы издох на снегу, вмерз в него паршивым псом. Ведь бешеных собак насаживают на копья. Но все уже произошло именно так, а не иначе. И не угадывалось тайного замысла такой судьбы. Оттого в душе царствовали пустота и разочарование в людях, в мире, в Хаосе, в десяти духах — во всем. Вся ее светлая вера привела ее на самое дно отчаяния и одиночества.
Корабль все шел вперед, пересекая Круглое Море. Котена не замечала смену дня и ночи. Лишь изредка кто-то приносил им плошки с рисом и овощами. Через какое-то время в каюту пленниц зашел дюжий смуглый матрос. По форме Империи Велла он носил небеленые шаровары и широкий красный кушак поверх короткой рубахи. Широкими плечами чужеземец закрыл весь дверной проем.
— Кто из вас Котена? — на ломаном наречии Ветвичей произнес он.
— Она, господин, она, — указала на Котену подобострастная служанка и потянула пленницу за руку, заставляя подняться с кровати.
Котена промычала что-то неразборчивое, но повиновалась. Ей не хотелось, чтобы кто-то ее тащил или бил. Это вывело бы ее из оцепенения, а оно, пусть и неправильно, но дарило мнимый покой.
— Вхаро хочет видеть тебя, птичка, — ухмыльнулся матрос, хватая за плечо и конвоируя в каюту капитана.
Котена вышла на свет, глаза резанули слишком яркие лучи. Они играли повсюду, нападая и с вышины, и с воды, отраженные в волнующейся глади моря. Слезы повисли на ресницах, но не от горя или ужаса, лишь от мелькания разноцветных бликов, лишь от блестящей ряби. Море переливалось и ударялось о борта огромного корабля с косыми парусами.
«А гребцов-то сколько!» — поразилась Котена, глядя на множество людей, которые сидели на длинных лавках. Но если на княжьих ладьях с веслами управлялись сами воины, то здесь на каждом из крепких молодых мужчин звенели в едином ритме тяжелые кандалы.
Отец не рассказывал о таких изуверских способах передвижения по морям. Корабль шел ходко, хотя паруса ни трогал даже легкий бриз. А людей на веслах временами стегали по загорелым спинам надсмотрщики. Но даже криков не срывалось с потрескавшиеся губ. На носу корабля гудел похоронным ритмом тяжелый барабан из бычьей кожи. И множество невольников вторили ему слитными движениями весел. Конечно, пятилетней девочке отец не повествовал о таких ужасах, о такой безысходности.
Теперь Котену повели через ряды этих бесконечных страданий. Она выхватывала случайные лица мужчин, тайно надеясь, что один из них Вен Аур. Но нет, бесполезно — она не слышала песни. И только ловила взгляды остекленевших мутных глаз, то голодные до женского тела, то сочувственные, то безразличные, как у смертельно раненых. На палубе застыл безмолвный крик, вплавленный в гул барабана. Сердце и сущность Котены тоже осталась где-то в этом тяжком звуке, когда ее втолкнули в каюту капитана.
