В этот момент с клеткой поравнялся Вхаро на своем черном скакуне. Рисуясь, он прогарцевал вокруг, неотрывно впившись взглядом в Вен Аура.
— Верно. Прав! И я был прав. Вхаро всегда прав, — ухмыльнулся лиходей, услышав последние слова: — Смотри, оборотень! Это цена великодушия людей.
— Пошел прочь! — рявкнула на него Котена.
К счастью, его отогнали воины, ссылаясь на то, что богатому торговому гостю небезопасно рядом с клеткой.
— Что, тяжело тебе, братец? — тихонько шепнул один из знакомых гридней.
В светло-синих глазах сквозила неподдельная тревога. Он виновато горбился на белом коне, и все же ничем не помогал.
— Уходи, не разговаривай со мной, — простонал Вен Аур, закрывая голову руками. — Иначе «заразишься», иначе со мной тут окажешься.
— Спасибо, добрый человек, — только отозвалась Котя, найдя в себе силы улыбнуться.
— Нас везут на казнь? — ерзала на месте несчастная матушка, пряча лицо замызганным передником, в котором ее и взяли. — Я не выдержу больше этого. Всего этого. Ой… Как с твоим отцом легла однажды, так преследуют меня беды одни. Это все он! Он!
Вокруг людское море волновалось бурей, как будто выплеснулись омуты, разверзлись недра, и показался сам черный Змей с красным и желтым глазами.
— Не давай им понять, что побежден. Мы невиновны! Это наша правда! В этом наша победа! — твердила Котя, обращаясь ко всем заточенным в тесной клетке.
Одной рукой она сдавила ладонь мужа, другой — запястье матери.
Котена не опускала голову, глядя лишь на светлое рассветное небо, призывая в свидетели справедливость духов и песнь мира, если такая существовала.
«Песня мира, душа мира, услышь меня. Мир! Услышь меня! Прости глупость этих людей, они слепы. Но если жаждешь ты справедливости, они получат свое наказание рано или поздно», — молча обращалась Котя, хотя не молилась и ничего не просила. Она верила, что во всем совершавшемся должен обретаться какой-то смысл. Она будто ждала этого дня, и впервые в ней иссяк страх. Ее худшие опасения подтвердились, теперь оставалось лишь довериться воле духов. Если союз человека и создания Хаоса нарушил их волю, значит, неизбежно наказание. Значит, так надо. Но если только людская молва и донос — отвратительно. И вновь в сердце вскипел гнев.
Вскоре клетка остановилась посреди площади, и осужденных вывели на деревянный помост, возведенный специально для казней. Котя видела еще летом, как на нем сделали плаху для наиболее жестоких воинов Молниесвета, замеченных в самых ужасных бесчинствах. В их число вошли командиры наемников Аларгата и воеводы враждебного князя.
Теперь же, подгоняя мечами и копьями, перепуганных «преступников» вытолкали из клетки и заставили подняться. Напротив помоста стоял князь. Он слез с коня и взошел на высокое деревянное сооружение, отчего чудилось, будто он заслоняет полнеба, нависая грозовой тучей.
— Отпустите этих несчастных, — с деланной ленцой приказал он, подняв вверх правую руку.
Стражи подошли к матушке, дядьке Крашу и блаженной, освобождая их; на младенца никто цепей, к счастью, не надевал.
— Котя… — охнула матушка, когда ее принудили спуститься с помоста.
— Юлкотена остается, — вполголоса приказал князь.
От его негромких распоряжений на площади воцарилась мертвая тишина. Толпа замерла, как зверь перед прыжком, готовясь к зрелищу. Котена обводила ее усталым взглядом, натыкаясь на знакомые лица. Два из них устойчиво будили неконтролируемую ярость: Вхаро и Ауда.
— Оставьте мою дочь, — взмолилась мать, кидаясь на доски мостовой возле возвышения, с которого повелевал владыка града.
— Она — Иная! Ее зовет песня Хаоса! Ей не место среди людей, — тут же злобно завизжала Ауда, едва не топча своим конем матушку.
Котя дернулась в путах, готовая с места накинуться на злодейку. Хотя бы воины дружины по-прежнему оставались верны своему делу и не позволяли вершить самосуд. Они отогнали Ауду. Но кому от этого легче?
— Пустите меня к ней! — кричала матушка, когда ее подальше оттащили от помоста.
Сначала ее оттолкнула охрана, потом уже удерживал дядька Краш. Его лицо выражало невозможную скорбь, но он что-то твердил насчет маленького сына и того, что нельзя вот так глупо умирать, если даровали помилование. Котя мучилась, глядя на эти страдания. Самой же ей едва хватало воздуха, чтобы выкрикнуть надрывно:
— Мама! Мама! Матушка!
Крик тонул в заново поднявшемся гомоне толпы. Вскоре князь негромко приказал:
— Тихо.
И площадь смолкла, как пораженная внезапным гибельным мором.
Дождьзов оставался спокоен и непоколебим. За его спиной развевался алый плащ, взгляд неподвижно впился в осужденных. Утешало лишь одно: Котя не видела на помосте палачей с топором или веревкой. Хотя кто знает, как по верованиям надлежит в стольном граде умерщвлять созданий чуждого мира. Но, скорее всего, на площади происходил суд, а не вершилась казнь.
«Суд. И что с того? Кто же нас помилует», — подумала Котя. Оставшись одна рядом с Вен Ауром, она вновь ощущала себя маленькой и беспомощной. Где-то внизу все еще стенала мать, бешено смеялась Ауда, ухмылялся Вхаро. Со всех сторон неслись хищные птицы осуждающих взглядов. И вот безмолвие толпы прорезал голос князя:
— Вен Аур, ты храбро сражался на нашей стороне. Почему, создание Хаоса?
— Потому что не все создания Хаоса монстры, мы сами выбираем, какими быть. Нам ничего не диктуют закостенелые страхи и традиции, — тяжело переводя дыхание, ответил честно горький пленник.
— Ты еще говоришь, что наши священные традиции «закостенели»? Как ты смеешь! — возмутился князь, угрожающе взметнув плащ.
— Нет, не надо, не трогайте его! Вен, молчи! Только не убивайте его, отнимите мою жизнь, но не убивайте его! — взмолилась Котя, падая на колени.
Она почти не почувствовала боли, стукнувшись с размаху о доски и стесывая кожу. Вряд ли ее порыв убедил хоть кого-то. Но мыслить трезво мешал предельный ужас, да все не за себя, а за любимого. Больше всего Котя боялась, что потеряет Вен Аура, разлучится со своей песней. Лучше бы их обоих убили накануне, не устраивая все это паскудное представление.
— Смелая девушка. Правду говорят, что зов связывает созданий Хаоса, — снисходительно отозвался князь.
— Нас связали духи! Две жизни — одна судьба! — лепетала Котя, хотя князь велел жестом умолкнуть, но она не унималась: — Пощадите мою мать, брата и отчима.
— Я их отпустил, — заметил князь. — Пусть живут в вашей избе.
— Они ни в чем не виноваты и ни о чем не ведали, когда пришли к нам, — твердила Котя, с болью глядя, как пытается задеть матушку своим конем Ауда, будто ей не хватало других развлечений.
Но проклятая падальщица натянула поводья и замерла на месте, когда Дождьзов с едва уловимой улыбкой степенно огласил свой приговор:
