Дори говорит мне:
– Это Бен. Ади, поздоровайся.
– Здравствуйте, Бен, – говорю я. И молчу. Мне хочется сразу же спросить его о Гайе, но что-то в нем меня останавливает.
Глаза у Бена красные, будто он их долго-долго тер, а волосы торчат в разные стороны и выглядят грязными.
Конечно, мы все не очень-то чистые последнее время. Мы почти никогда не моемся. Оби говорит, что вода слишком дорогая, чтобы тратить ее на умывание. Вместо нее мы пользуемся влажными салфетками, но с волосами ничего не поделаешь. У Оби, правда, волосы так не торчат.
Я решаю подождать со своими вопросами.
В тот вечер Бен в основном молчит, даже когда мы рассказываем друг другу о своих любимых животных (у меня это собака, у Дори – слон, у Оби – горилла). И не говорит «Спасибо, Дори, было очень вкусно» после ужина, как делаем мы с Оби. Он просто сидит и очень медленно жует.
После обеда Дори накладывает мамину порцию в тарелку:
– Ади, отнесешь и вернешься в карты поиграть? Или увидимся утром?
Я хочу ответить, что вернусь, но тут Бен подает голос.
– Где его мать? – спрашивает он.
А потом переводит взгляд с меня на Дори и Оби.
Никто не говорит ни слова.
Это одна из тех вещей, которые мне понравились в Дори и Оби. Они будто сразу знали, что я не хочу говорить о том, что мама не выходит из квартиры. О самой маме они, конечно, спрашивают. Часто говорят: «Как у мамы дела, Ади?» или «Надеюсь, маме сегодняшний ужин понравится». Иногда я рассказываю им всякие истории о ней. Но они никогда не спрашивали: «Почему мы ни разу ее не видели?» или «Что с ней не так?». И они никогда не злятся, когда говорят о ней.
Вот мама Майкла была не такая. Она постоянно повторяла: «Не знаю, о чем твоя мать думает», да еще так злобно, будто выплевывала слова, как зернышки апельсина.
– Почему он один? – говорит Бен. Его голос становится громче, а взгляд – тяжелее. Кажется, его глаза мечут молнии.
Я вижу, что Оби и Дори пытаются сообразить, что ответить. Они не хотят говорить, что она не может выйти из квартиры, но в то же время, кроме этого, сказать нечего. Поэтому я просто говорю правду.
– Вот как, – говорит Бен. – Она плохо ходит?
– Нет, не в этом дело, – отвечаю я. – Она не хочет выходить из квартиры. Не то чтобы не может, просто ей не нравится.
Бен так пристально на меня смотрит, что у него слезятся глаза. Потом я понимаю, что он плачет. Дори кладет руку ему на плечо, потому что Бен уже рыдает и совсем на меня не глядит. Он опустил голову к тарелке с едой.
– Пойдем, Ади, – говорит Оби. – Я тебя провожу.
Я встаю и, хотя я не хочу уходить, не спросив Бена о Гайе, выхожу вместе с Оби за дверь и поднимаюсь по лестнице наверх. Сейчас лето, и еще долго будет светло, а значит, нам не нужно брать с собой фонарики. Я говорю об этом Оби, и он кивает.
– Почему Бен заплакал, когда я рассказал о маме? – спрашиваю я.
Ответ Оби меня удивляет, потому что я думал, что мама была одна такая.
– У Бена была жена, немного как твоя мама, – говорит он. – Не любила выходить из спальни. Она умерла. Поэтому он плакал.
Не могу поверить, что есть еще такие люди, и что они жили недалеко от нас, в башне Гайи.
Наверное, остались только те, кто не мог уехать, как мама, и я тоже остался, потому что не мог ее бросить, и жена Бена, и сам Бен, потому что он тоже не мог бросить ее.
Интересно, почему остались Дори и Оби? Надо спросить у них как-нибудь. У них должна быть причина.
Нас так много в этих башнях, друг на друге, одна семья над другой, над второй, над третьей. Тянемся в небо. Может, и совсем не странно, что в башне Гайи был кто-то, как мама.
Может, там были своя Дори и свой Оби. А может, даже и свой Ади.
Мы доходим до моей квартиры. Оби предлагает мне немножко подождать, а потом вернуться, если хочется. После этого он уходит, а я слушаю, как затихают его шаги.
В маминой спальне тихо и темно. Я приоткрываю шторы, и последние лучи солнца ложатся на стену желтой линией.
Мама не просыпается. Я забираю грязную тарелку и осторожно ставлю ее ужин на тумбочку. А ведь мама даже не видела Оби, или Дори, или даже Бена. Интересно, задумывается ли она, откуда я беру всю эту еду и куда ухожу днем? Или она до сих пор считает, что я хожу в школу? Видела ли она, что сотворили снаружи блюхеры?
Я смотрю на ее лицо. Она такая тихая и неподвижная, но все равно слышно легкие вдохи. На цыпочках я выхожу из комнаты и закрываю за собой дверь.
Только по дороге к Дори я вспоминаю, что забыл задернуть шторы, но от этого мне становится даже радостнее. Потому что завтра утром мама проснется в лучах солнца, а не в темноте.
Глава 38
Следующим вечером Дори просит меня отнести Бену ужин. Наверно, он не хочет кушать с нами. Теперь он живет в квартире этажом ниже.
На ужин сегодня была «мешанина», как ее назвала Дори. Рис, фасоль, нарезанный лук и крупные кусочки сосисок – все пожаренное в одной сковороде. Мне понравилось.
Я стучу в дверь, и Бен говорит мне войти. Он лежит на диване и смотрит в потолок. Даже не двигается, когда я прохожу в комнату. Я ставлю тарелку на столик и иду на кухню за вилкой. Кладу ее рядом с блюдом и говорю:
– Оно очень вкусное.
– Дори хорошо готовит, – отвечает Бен, и я удивляюсь: мне кажется, Дори он такого не говорил.
Я думаю спросить его о Гайе, но Бен на меня даже не смотрит, будто хочет, чтобы я ушел, поэтому я иду к двери. Потом слышу, как он зовет меня:
– Ади, вернись на секундочку.
Я возвращаюсь в комнату. Бен поднялся и теперь сидит, уставившись куда-то вперед.
– Как твоя мама? Она справляется?
– Думаю, да, – отвечаю я.
– Когда моя жена Иви узнала о спорах, она была рада, как мне показалось, что теперь есть причина оставаться дома. Я больше не мог ее заставлять. Она все повторяла: «Но как же споры? Мы теперь не можем выходить из квартиры». – Он замолкает ненадолго, а затем спрашивает: – Твоя мама так делает?
Я ничего не говорю, но сажусь рядом с ним на диван.
Мы сидим вместе, не глядя друг на друга.
Бен продолжает:
– Я умолял Иви уехать. Ну, когда все собирались. Говорил ей, что башня рухнет и мы погибнем, но ей было все равно. Она меня не слышала. Перестала слушать. Я знал, что она не сможет, она пять лет из квартиры не выходила, но я все умолял и умолял ее, пытался ее уговорить.
Потом одним утром мы проснулись, и вокруг было тихо. Я решил, что мы единственные остались. Ничего не работало, воды не было, электричества. Я знал, что мы долго не протянем. Блюхеры наступали, и остановить их было некому.
