Часто ему хотелось жить так, как Дед. Нашлось бы ему место в сельской больнице. И он знал бы здесь каждого: и древнюю старуху Марью Петровну, и запойного конюха Мишку, и только что родившегося, единственного на все село младенца…
По весне он бы копал огород… Только подумал — и запахи нахлынули сразу: сырой, но уже прогретой солнцем земли. И срезанных лопатой первых трав. И дыма от костра, на котором преет листва. А вечером не усталость даже, а жаркая, расслабленная нега в мышцах, как после бани… Сидишь у костра, и смотришь на яркую, перевернутую, взбитую черноту земли — и медленно садится за зеленую дымку полей майское солнце, обещая бесконечный вечер. И ветер уже вечерний, свежий с Волги…
И женщина любимая идет, несет тебе куртку.
Спать уже не хотелось. Но не было в нем пока Дедовой ясности, примиренности. Слишком много еще сил, и страстно хотелось их к чему-то приложить.
Здесь — да, все до единого человека на перечет, но нет среди них того, то, — Герман заколебался, ища сравнение. Странно, пришел на ум древний образ, — Кто дополняет и составляет с тобой единое целое, делая существование твое совершенным и завершенным в своей красоте: как меч и ножны.
А без этого так отчаянно скучно станет, что замечешься, пока возраст не возьмет свое, пока не станешь готов служить людям в целом…
Есть еще путь — крепчать хозяйством, богатством расти, чинами — но он никогда не мыслил для себя этого пути, даже смешною ему представлялась его важность.
Да и в городе — вроде жизнь каждый день подбрасывает новое, выездов за смену выпадают десятки, а со временем — в памяти всё сливается. Это в первый год еще дивишься чему-то, хочется рассказать. А потом — схожесть случаев, характеров людских.
Вечером одуряющая усталость, телевизор… Ничто не интересно Герману до страсти: ни политика — он быстро притомился смотреть эти передачи, даже талантливые, с вдохновенной умной ложью. Он слышал в них фальшь нутром, как собака, как предки Руслана, не пропускавшие воров к сельской церкви, так и он не мог впустить это в душу.
Ни техника — какие-нибудь новейшие компьютеры или машины. Ни дальние страны — ничто не было способно захватить его целиком. Смысл жизни не был найден, и он с горечью подумал, что, видимо, ущербен в этом, в главном. И чтобы не мучить себя, надо принять это: просто делать свое дело, и радоваться коротким передышкам, со всей возможной остротой радоваться: прогулке по зимней тропе, клину птиц, пролетевшему над головой, голосу Деда…
Тихо было и тепло… Герман натянул на себя одеяло, погружаясь в волны дремы, предшествующей сну…
Где-то далеко залаяла собака, и низким басом, в поддержку ей — ответил из сеней Руслан…
* * *
Утром дед затеял жарить блины. Плита у него была маленькая, в две конфорки — и сковорода прикрыла ее почти всю. Дед готовил от силы пару раз в день — если сейчас блинов нажарит, то ближе к вечеру сварит суп — вот и вся еда. Не считая чая, конечно, который тут пили в любое время дня — зависело это от прихода гостей, да еще когда от долгой работы хотелось Деду взбодриться.
Но всегда приготовленное было вкусно, а Герману после городской еды казалось даже роскошью.
— Покличь Варюшу, — сказал дед, — Одиннадцатый час уже… Пока горячее все…
Герман даже курку не набросил — вышел во двор, банька была в десяти шагах. За ночь Варины следы замело, и Герман подумал, что сейчас возьмет лопату и очистит двор и дорожку на улицу прочистит широко и гладко, чтобы еще несколько дней легко ходилось Деду.
Он слегка постучал в низкую дощатую дверь. Тишин. Никто не ответил ему. И дверь оказалась не заперта. В предбаннике — холодно, почти так же, как на улице. Внутренняя дверь — чуть приоткрыта. Он поколебался секунду — и вошел. Холодно, как же холодно… Выстыло все, как она спала здесь?
Маленькое окно выходило на глухой забор, и было завешено жёлтой шторой. От этого убранство комнатки освещалось каким-то призрачным тусклым цветом… На постели, укрытая одеялом, лежала Варя — так неподвижно, будто она и не шевелилась с вечера.
Герман наклонился над ней сразу — его встревожила эта неподвижность. Варины руки были ледяными. Но он понял, что не случилось с ней ничего — это просто сон, такой глубокий, бессильный… Его зовут «мертвым» — такой сон.
Надо было затопить здесь, и не тревожить ее, дать выспаться…
Скоро он вернулся с дровами. Вышел еще — одной охапки будет мало. Дрова у Деда хранились в сарае, были сухими, разгорятся сейчас же…
Как же хорошо топить печь! У себя в городе он тосковал по этому живому огню. Перекладины чьего-то ветхого забора занялись сразу, первым, малым жаром согрело лицо. А потом ровный, ясный — без дыма — огонь разросся, потянулся, и пошел в пляс над поленьями…
Когда дрова прогорят — будет еще красивее, зардеются переливами драгоценных камней, жарким, живым их блеском — угли. Но победит тьма пепла, и вот уже в ней, только отдельные искры… Если ангелы пролетают над городами- не такими ли они их видят? Огоньки домов во тьме… Или — огоньки душ?
Герман подложил еще дров, и поднялся. Дед уже беспокоится, верно, что не идет никто.
* * *
Варя появилась, когда зимний день уже клонился к закату. Легко, неслышно отворилась скрипучая, обычно, дверь — и Варя появилась на пороге, высокая, вся в черном: куртка, брюки. Только золото влажных волос по плечам — на улице шел снег, и теперь таял на ее голове, плечах.
— Добрый вечер сказать? Аж стыдно мне, что так заспалась…
— Варенька, — Дед и всегда был приветлив, но сейчас в голосе его Герман слышал какую-то особую нежность, — Ты не замерзла там? Как же ночью-то? Герочка вот с утра пришел, натопил… Да ты ведь голодная…
— Спасибо вам, что не будили, — улыбнулась Варя.
Была в ней сейчас эта готовность к радостной улыбке, будто испытывала она чисто физическое облегчение.
Так бывает, когда мучает головная боль. Не часы — дни. Ты уже свыкся с ней, и вдруг нашел лекарство. Мир прояснился, боль отступила. И ты спешишь воспользоваться этой передышкой, хотя и не веришь, что она надолго. И это тоже было в Вариных глазах — неуверенность, беззащитность. Внутренний вопрос, в движениях даже: можно я тут сяду? можно — спрошу? Вы не рассердитесь, если я…?
Дед почти ничего Герману о Варе не рассказал — и это при его привычке доверчиво делиться своей и чужой жизнью. Артистка, работает в театре оперетты (И хорошо как поет, Герочка!) Дочке двенадцать лет уже, растит ее одна.
— А как вы познакомились с ней? — спросил Герман.
— Она прочитала статью, что я написал в газету. Просто многое в мои годы вспоминается, Герочка, и вот решил: надо сохранить. Я ведь в свое время в Большом театре известнейших артистов слушал… Лемешева, Козловского. Она прочитала, и знаешь — нашла меня. Через газету адрес узнала, что ли… Приехала познакомиться, попросила, чтобы я ей рассказал подробнее. Она настоящая артистка, ей все интересно, что относится к ее делу. А потом стала приезжать…, - сказал Дед чуть ли не с удивлением, как будто не привык к тому, что раз побывавшие у него в доме, приходят сюда еще и еще.
