* * *
Ричард Диц — любимец публики. И любовь эта завоевана не только мастерством, но и тем неуловимым, что зовется обаянием.
Конечно, его встречали парадно: с ним приехали тетки из министерства культуры. Он вошел — весь в тетках и цветах, так что его и видно не было, в этой толпе, целлофане и витых ленточках.
Я бы и не вякнула, если б Елена не подвела его ко мне.
Я встала и тоном гувернантки выразила радость видеть господина Дица в нашем городе.
Его явно тронуло, что я знаю его язык. Так же умиляемся мы, когда иностранцы поют «Катюшу» или «Подмосковные вечера».
Он присел на край ограждения, отделявшего место вахтерши от вестибюля.
— Вы жили в Германии? — спросил он.
— О, нет… Я преподаватель, окончила институт…
— Вы работаете здесь? — он повел рукой, — Преподаете детям немецкий язык?
Тетки из министерства культуры стояли сзади с вежливыми приклеенными улыбками.
— Я работаю тут, — кивнула я утвердительно, и добавила почти под нос, для самой себя, — Где он, тот немецкий…
— Спроси, спроси, — Елена улыбалась так, что уголки губ почти заезжали за уши, и пихала меня в бок, — Как ему понравился наш город?
— Фрау Елена интересуется, — отвела я вопрос от себя, — Нравится ли вам то, что вы здесь увидели?
— У вас красивый город. Но я видел его только из окна машины. Мне бы хотелось познакомиться с ним поближе. Сейчас концерт, а потом… Слушайте, — он взглянул на часы, — После девяти я буду свободен. А уезжаем мы только завтра. Может быть, мы с вами погуляем по вечерним улицам?
— А ваша свита? Ваши сопровождающие?
— О, мы от них убежим… Не надо машины… Ведь город небольшой, правда? Как вас зовут? Майя? Вы согласны, Майя?
Я почувствовала в нем ту особенную свободу… Когда-то я летела в столицу. Еще мы не сели, нас только везли на автобусе к трапу самолета… И были среди нас иностранки… Даже звуков чужой речи не услышав еще, мы уже знали, что они — иные… Самая простая одежда — джинсы, футболки… Самые обычные лица… И та внутренняя свобода, о которой нам — только мечтать…
И в этом мальчике — потому что улыбка у него была совершенно мальчишечья, ощущалось это самоуважение. Не показное, но незыблемое.
Когда его позвали на концерт, последний его взмах руки был — мне:
— Майя (особенно жестко деля мое имя этим звуком «й») Я хочу видеть вас в зале тоже…
Я сидела на последнем ряду, приникнув головой к стене и закрыв глаза. Не раз бывала я на концертах: играли талантливые дети, преподаватели. Они садились к инструменту и заставляли его звучать…
Но Ричард… Он подошел к роялю так, будто спешил с нами заговорить. И не дано было ему говорить — иначе. Он сел, поднял крышку, окунул руки в клавиши… И зазвучал голос рояля… Я не знала, что подлинный его голос — исполнен благородной грустью и светом.
Переливы напомнили мне ту картину у Марика… бег воды в ручье. Вода цвета золотистого хрусталя, и солнце отражается в ней, и трепещет листва от порывов ветра… Я закрыла глаза, и это было как во сне. Я не знала, что явится в следующий миг…
Сколько раз нужно было повторять все это пианисту, чтобы пальцы его приобрели неземную легкость? Чтобы рояль зазвучал — небесным голосом.
Диц поднял и уронил руки, и улыбка его была так же светла, как его музыка.
И нескончаемые аплодисменты, в которых одно потрясенное «спасибо»… спасибо за чудо…
* * *
После концерта его звали в ресторан, а потом куда-то ехать, осматривать достопримечательности.
— Найн, найн, — замахал он руками, — Отель… спать, спать… Завтра…
И лукавейший прищур, и подмигивание мне.
И после, шепотом:
— Приходите через час, хорошо? — снова взгляд на часы, — В десять я буду ждать вас у входа в отель…
Мы шли по улицам, и на его никто не смотрел. Для прохожих он был просто симпатичным парнем. А любителей классической музыки, способных узнать в лицо знаменитых исполнителей, в нашем городе не водилось.
Он говорил о своем Дрездене, который можно считать сердцем музыкальной Европы. А к улицам нашим присматривался так, будто он не в европейской стране, а в экспедиции на другую планету.
Когда нам случалось переходить дорогу, я брала его за руку, как ребенка. Мне хотелось оберечь его от всего, что могло быть не только опасно, но хотя бы неприятно ему. Для меня «любить» всегда значило — «служить».
Но служи я ему всю жизнь — и тогда не могла бы расплатиться за час радости, полной жизни души, подаренный его игрой.
Через неделю мне позвонили. Квота на операцию была получена. А через несколько дней мама сломала ногу — поскользнулась на лестнице — и ясно стало, что мне придется ехать в Москву одной.
Глава 7. Где находится остров Визе
В аэропорту я все маялась в белом жестком кресле с сетчатой спинкой. И так неудобно, и так… До слез надоела эта боль в спине — ноющая, отдающая в голову. И бессильны, бессильны уже таблетки…
А рейс все откладывали. И не только мой. Видимо, непогода широко раскинула крылья. Народу в просторном зале аэропорта было уже столько, что люди сидели на подоконниках, и по углам — на своих сумках. Особенно было жалко маленьких детей, которым вряд ли придется спать нынче.
Ближе к полуночи сонливость моя куда-то делась, и я почувствовала лютый голод…
Я знала, что на первом этаже, в закутке, недалеко от туалета, есть не слишком популярная забегаловка. И месторасположение неудачное, и выбор невелик…
Я взяла большой кусок яблочного пирога и чашку кофе. Села — Боже, как же хорошо провалиться в мягкий диван.
Когда мужчина в светлой куртке опустился рядом — честно, мне было все равно… Уж кем-кем нельзя было восхититься, так это мной. Со мной обычно сперва дружились, а потом я уже становилась в той или иной степени дорога…
И думала я не о соседе справа, а о том, что боль отступила…
— И ваш задерживают? — спросил мужчина.
Я кивнула.
— А куда летите, если не секрет?
— В Москву.
— Значит, мы с вами одним рейсом, — сказал он и вздохнул, — Еще немного и рассвет встретим… тут, на этом диване. Ну что ж… Торопиться в зал нечего, там нас никто не ждет. Предлагаю остаться здесь и взять по рюмке коньяка.
— А здесь слышно, как объявляют вылеты? — забеспокоилась я.
Вдали голос что-то бубнил через динамики, но не очень отчетливо.
— Ну, время в запасе у нас еще есть — сказали же, что вылет откладывается на два часа. Минутку…
Он вернулся с двумя тяжелыми рюмками коньяка, и тарелкой, на которой лежали шоколадные конфеты.
