Приключения Огуна
[14]
Однажды ночью, темной зимней ночью, когда рыбаки не отваживались выходить в море, когда всерьез разгневались на людей Иеманжа и Шанго, когда только вспышки молний освещали затянутое низкими черными тучами небо, Педро Пуля, Безногий и Большой Жоан провожали до дому матушку Анинью, «мать святого». Жрица пришла к ним в пакгауз еще днем, но, пока объяснила, о чем хочет попросить «генералов», наступила грозовая, наводящая страх ночь.
– Огун прогневался, – объяснила матушка Анинья.
Огун-то и привел ее к «генералам». Во время очередной облавы полиция нагрянула на террейро, которое хоть и не было в ведении матушки Аниньи – туда-то ни один полицейский сунуться бы не посмел, – но все же находилось под ее покровительством, и в качестве вещественного доказательства идолопоклонства уволокла изображение Огуна. Жрица приняла все меры, чтобы вернуть святого на место. Первым делом она отправилась к одному из своих друзей, преподавателю медицинского факультета, – он часто приходил на кандомбле, потому что изучал негритянские верования, – и попросила помочь. Тот обещал разбиться в лепешку, но Огуна из полиции вызволить, однако вовсе не для того, чтобы вернуть его на террейро, а чтобы приобщить к своей коллекции африканских идолов. Пока Огун находился в полиции, Шанго, разгневавшись, наслал грозу.
Отчаявшись добиться толку от преподавателя, матушка Анинья пошла к «генералам», с которыми дружила уже давно: все чернокожие и все бедняки Баии – в друзьях у «матери святого», для каждого найдется у нее теплое слово, материнская ласка. Она лечит их, когда они хворают, она соединяет влюбленных, она может навести порчу на дурного человека и избавить от него мир. Матушка Анинья все рассказала Педро Пуле. Тот бывал на кандомбле редко, наставления падре Жозе слушал еще реже, но и жрицу, и падре считал своими друзьями, а у «генералов» принято помогать друзьям, попавшим в беду.
И вот сейчас они провожали «мать святого» до дому. Вокруг бушевала яростная грозовая ночь. Струи дождя заталкивали их под большой белый зонт матушки Аниньи, а она с горечью говорила:
– Не дают беднякам жить… И нас в покое не оставляют, и богов наших. Бедняку ничего нельзя: танцевать нельзя, славить своих святых нельзя, просить их о милости – тоже нельзя. – Голос у нее был скорбный, совсем какой-то не ее. – Мало того что мы мрем от голода, нет, решили еще и святых у нас отнять!.. – Она вскинула кулаки, погрозила кому-то.
Педро точно обдало горячей волной. У бедных ничего нет. Падре Жозе говорит, что когда-нибудь они войдут в Царствие Небесное и там Бог воздаст каждому поровну. Какая же это справедливость: в Царствии Небесном они все будут равны, но здесь-то – нет, значит поровну каждому не воздашь.
Проклятия и сетования матушки Аниньи заглушали гром агого и атабаке
[15] на кандомбле – они требовали возвращения Огуна. Дона Анинья была высокая, худощавая, с царственной осанкой: ни одна из здешних негритянок не умела с таким величавым изяществом носить баиянские одежды. Лицо у нее всегда было приветливое и веселое, но ей достаточно было одного взгляда, чтобы внушить к себе уважение. В этом она походила на падре Жозе. Но сейчас вид ее был ужасен, а проклятия, которыми она осыпа́ла богачей и полицию, гремели в баиянской ночи, леденили сердце Педро Пули…
Оставив ее на попечение младших жриц – «дочерей святого», которые окружили матушку Анинью и стали целовать у нее руки, Педро пустился в обратный путь, пообещав на прощание:
– Подожди немного, принесу я тебе Огуна.
С улыбкой она потрепала его по белокурым волосам. Большой Жоан и Безногий тоже поцеловали у нее руку, стали спускаться по крутым улочкам. Вслед им несся рокот барабанов, требуя возвращения Огуна.
Безногий, который не верил ни в Бога, ни в черта, но хотел услужить матушке Анинье, спросил:
– Что ж мы делать-то будем? Хреновина-то эта в полиции…
Большой Жоан, сплюнув на всякий случай через плечо, боязливо одернул его:
– Нельзя так про Огуна говорить… Разгневается – накажет.
– Да он же под замком сидит, можно не бояться, – рассмеялся тот.
Жоан счел за благо оборвать разговор: могущественному Огуну ничего не стоит и из тюрьмы покарать нечестивца. Педро почесался в раздумье, попросил закурить:
– Надо раскинуть мозгами. Раз обещали Анинье – лопни, а сделай. Взялся за гуж…
Они уже подходили к пакгаузу. Сквозь дырявую крышу хлестали потоки дождя. «Генералы» расползлись по углам – туда, где посуше. Профессор взялся было за книгу, но ветер, точно издеваясь над ним, ежеминутно задувал свечу, читать не получалось, и он стал следить за игрой: в углу Кот с Долдоном резались в «семь с половиной». Кот держал банк, о каменный пол то и дело звенели монеты, но это не отвлекало Леденчика, сосредоточенно возносившего молитвы Пречистой Деве и святому Антонию.
В такие ночи «генералам» не спалось. Время от времени молнии освещали пакгауз, и тогда становились видны их лица – немытые, со впалыми щеками. Те, кто помладше, все еще боялись сказочных драконов и прочих чудовищ и потому жались к старшим, но и тем было зябко и неуютно. Неграм в раскатах грома слышался голос Шанго. Так или иначе, тяжкая была ночь, тяжкая для всех, даже для Кота, хоть ему и было на чью грудь приклонить свою юную голову. Но в непогоду и взрослые мужчины ищут себе приют, ищут женщину, чтобы согреться и забыться в ее объятиях: потому они щедро платили за то, чтобы остаться у Далвы до утра. Вот и приходилось Коту сидеть в пакгаузе, тасовать крапленые карты, банковать, выгребая с помощью Долдона последние медяки у партнеров. Всех томила какая-то смутная тревога, все старались держаться поближе друг к другу, и в то же время каждый был сам по себе, и каждый чувствовал, что чего-то ему не хватает – не только прочной крыши над головой, не только постели с теплым одеялом, нет: не хватало ласковых слов матери или сестры, нежных слов, которые прогнали бы страх. Мальчишки сбивались в кучу, дрожа от холода в выпрошенных Христа ради рубашках. Были у иных и пиджаки с чужого плеча, украденные где-нибудь или подобранные на свалке, и они кутались в них, как в пальто. А Профессор носил самое настоящее пальто, такое длинное, что полы его волочились по земле.
Однажды – дело было летом – в кафе зашел человек в пальто, нездешний, сразу видно. В эти послеполуденные часы зной стоял совсем нестерпимый, но чужестранец, одетый в пальто, казалось, нисколько не страдал от жары: Профессора он чем-то заинтересовал. «Похоже, у него водятся деньги», – решил он и начал рисовать его на тротуаре мелом; но получился у него не столько человек в пальто, сколько пальто на человеке. Он рисовал и довольно посмеивался, полагая, что за такой портрет получит никак не меньше тысячи рейсов. Когда рисунок был почти закончен, человек вдруг повернул голову. Профессор засмеялся громче, он был доволен: хорошо вышло – маленький человечек, огромное пальто. Чужестранцу, однако, совсем не пришлось по вкусу собственное изображение, он разъярился, вскочил и пнул художника ногой. Удар пришелся по почкам, и Профессор со стоном покатился по мостовой. Побагровев, как от удушья, человек в пальто двинул его еще ногой в лицо и крикнул:
