Глава первая: Мьёль
В храме стоит оглушительный аромат можжевельника: послушницы бросают в жаровни веточки, перевязанные голубыми и белыми лентами, просят богов Севера благословить мой брак детьми и любовью, желают много лет жизни мне и моему будущему мужу. Пропади он пропадом.
Жрец тянет ко мне руки, трясется и хватает мои пальцы в тиски своих потных, мягких, как тесто, ладоней. Он боится — и вонь его страха перебивать аромат можжевельника. Ненавижу его. Этот старый боров дважды приказал моей набожной матери высечь меня за то, что я в день скорби съела горсть малины, и трижды по его науськиванию она держала меня на хлебе и воде, заставляла наизусть заучивать священные писания. Жаль, что его не сожгли вместе с остальными, жаль, что убийца пощадил недостойного.
— Я слышала, он сын Нэтрезского императора, — шепчется за моей спиной дочка какого-то местного ярла. Одного из тех перебежчиков, что присягнули на верность узурпатору лишь бы сохранить свои жалкие жизни.
— Дура ты, — отвечает ей та, чей голос мне знаком. Офа, дочка тощего Джеана, у которого гнилые зубы, десяток девок для траханья и громкая слава труса. — Император слишком молод, чтобы у него был такой взрослый сын.
— У императора рогатая жена, — первая громко сплевывает себе под ноги, словно боится, что теперь рога отрастут и у нее. — И у этого… тоже рога.
— Это шлем такой, я видела, — хвалится Офа. — Вчера, своими глазами, когда отец на верность присягал.
— А правда, что он смерть, какой страшный?
— Вот ты дура! Хорошенький. Я бы такому дала хоть на колючей соломе.
— Он же… мертвый. — В голосе девчонки слышится ужас.
— И что с того? У моего живого Рида глаза белёсые, как у рыбы, и изо рта воняет. А у этого зубы белые, ровные, как тот жемчуг.
«У жеребца моего тоже — дай и ему», — мысленно отвечаю я.
Хочется повернуться к ним, сказать что-то едкое, но я молча жду у алтаря своей участи.
Я — коронованная смертью Белая королева разрушенного государства.
И когда все голоса разом стихают, я понимаю, что пришел мой палач. Не оглядываюсь, безмолвно, одними губам шепчу молитвы богам-защитникам Северных земель: Суровая мать, дай мне сил с честью выдержать все испытания; Отец Северный ветер, дай мудрости; тетка Лютая стужа, выстуди из моего сердца всю теплоту, сделай твердой, как ледяные зубы в северных просторах.
Шаг, еще шаг.
Мне холодно, ледяной страх проникает под тонкую ткань подвенечного платья, вгрызается в самую душу. А ведь я дочь северных королей, что правили здесь со времен сотворения мира. Но рядом с этим убийцей мне невыносимо холодно. И невозможно страшно — хоть прыгай в ледяные воды Грида следом за отцом.
Но… поздно.
Я не смогла, как он. Я ослаблена жаждой жизни, стыжусь желания еще немного оттянуть время своего смертного часа, украсть у Костлявой еще хоть день жизни.
Новый Король Севера становится рядом, забирает мою руку из толстых трясущихся ладоней жреца. Хочу посмотреть на него — и не могу. Умираю от страха. Сил едва хватает, чтобы не гнуть спину и вслед за жрецом повторять слова брачной клятвы: по ту сторону двери жизни и по эту — быть вместе, в самой темной печали и в самой светлой радости — быть вместе, в нищете и в богатстве — быть вместе.
Моим пальцам в его ладони… уютно. Он носит черные перчатки из бобровых шкурок, но даже сквозь них я вижу фиолетовый туман древнего, как мир, колдовства мейритов. Говорят, он плоть от плоти самой смерти, говорят, он искупался в крови младенцев, говорят, он убивает одним лишь взглядом.
Толстяк заканчивает обряд. Церемония коротка до неприличия, но мне радостно и легко от того, что все, наконец, позади.
Осталось последнее — поцелуй.
Я замираю, когда он поднимает с моего лица расшитую вуаль, уговариваю себя не закрывать глаза, но жмурюсь так сильно, что веки наполняет боль.
Время между ударами сердца тянется бесконечность, аромат можжевельника давит на грудь.
— Она твоя по праву рождения, Белая королева, — слышу я низкий мягкий голос.
Завоеватель пришел издалека, но его выговор безупречен, ни единого неверного ударения, смазанного звука. Он говорит, как истинный сын снега и вьюги.
Любопытство пересиливает страх, и я решаюсь взглянуть в лицо убийце моего отца.
Отрешенный сиреневый взгляд скользит по моей щеке, безразличием опаляет душу. Он высокий и крепкий, но стройный, как молодой кедр. Черные волосы подстрижены коротко, выглядят мягкими, и я с трудом подавляю желание запустить в них пальцы. Красивый изгиб рта портит лишь короткий росчерк шрама на верхней губе. Ресницы по девичьи длинные, густые. Он так молод, ему нет и тридцати.
Его лицо безупречное и мертвое. Ни единой эмоции, ни единого проблеска жизни.
Наследник костей, Раслер, завоеватель и новый Король Севера.
Теперь — мой муж.
В полной тишине он кладет мне на голову корону моего отца.
И я едва не ломаюсь под тяжестью этой ноши.
— Жреца повесить, — слышу я короткий приказ мужа.
Никто не осмелится ему перечить. Воющего, молящего о пощаде толстяк тянутпрочь — расправа будет короткой, смотреть здесь не на что.
— Ты ведь этого хотела? — безразлично спрашивает Раслер.
Киваю, пытаюсь сделать почтительный поклон, но Наследник костей останавливает меня коротким взмахом руки. Не хочу думать, откуда он знает, потому что ответ мне не понравится.
— Я думала, вешать ты прекратил вчера, — отвечаю я, и на этот раз выдерживаю его взгляд.
Он все так же холоден, как будто передо мной всего лишь оболочка, лишенная всего живого. Наверное, он и вправду мертв, как говоря наши жрецы. Живой не сможет год жить среди бесконечных снегов в компании мертвецов. Раслер — смог.
— Я всего лишь избавлял свое государство от порчи будущих бунтов, — отвечает он и на его лице мелькает первая бледная эмоция — непонимание.
— Мы гордый народ, и нужно что-то большее, чем сотня показательных казней, чтобы сломить нашу волю.
Поверить не могу, что я говорю это Наследнику костей — он убивает и за меньшую дерзость. Но меня так воспитали, и даже страх и инстинкт самосохранения не могут заглушить эту вездесущую привычку всегда говорить правду. Я не умею врать, не умею лукавить и даже кокетство мне чуждо. Да и с кем мне было кокетничать? Я рассеянно прикасаюсь к шее, закрытой высоким воротом платья. До сих пор в ушах стоит недовольный шепот собравшихся: «Черное подвенечное платье — это не к добру!». Да, черное, потому что другого у меня не было. Потому что я в трауре по умершему отцу, по разрушенной жизни, потому, что жизнь никогда не баловала меня, но и к такому ее коварному удару я оказалась не готова.
