Мне до боли, до ужаса хочется жить. Совсем как в тот день, когда отец прыгнул с замковой стены, а я не последовала за ним. Правда мое жалкое существование болезненнее любого яда, страшнее изощренной пытки.
Ведь я живу лишь из трусости.
И только Раслер способен подвести меня к той грани, за которой мне начинает казаться, будто уродливое клеймо трусихи — это лишь часть орнамента здравомыслия. Или — от этого больнее всего — что трусом был мой отец, потому что предпочел уйти, чем попытаться выиграть в игре с неизвестными правилами.
Я ненавижу Раслера за это. И люблю одновременно.
Невероятными усилиями, но мне все же удается добраться до окна. Подтягиваюсь на руках, едва ли не теряя сознание, мысленно сбивчиво молюсь всем богам сразу, проклиная себя за малодушие.
Я не хочу умирать, даже если это легче и проще, чем жить в бесконечном отвращении к себе самой.
Понятия не имею, откуда берутся силы, но я взбираюсь сперва на стол, хватаю чернильницу: темная жидкость проливается мне на руку, просачивается в порез, и я вскрикиваю. Еще немного, совсем чуть-чуть.
Я швыряю чернильницу в окно и словно сумасшедшая кричу, когда стекло разлетается в дребезги. Мне все равно, что часть осколков попадает на меня, я почти рада их отрезвляющим укусам. Значит, я жива.
И я делаю глубокий вдох, жмурюсь от ощущения сладости морозного дня.
Я жива. Отец Северный ветер, простишь ли ты меня за слабость? За то, что я червоточина на дереве своего славного рода?
Понятия не имею, сколько времени я стою вот так. В комнате начинается возня: появляются люди, одна служанка помогает мне сойти на пол, другая торопливо сметает осколки к порогу, третья хлопочет над моими ранами.
— Прилетела птица от вашей сестры, — говорит четвертая, самая пожилая из всех, хотя ей вряд ли больше сорока. — Что велишь, госпожа?
Я протягиваю здоровую ладонь, и она вкладывает маленький трубочку с печатью. Мне хочется швырнуть письмо в огонь. Лурис не может написать ничего, что бы мне хотелось прочесть. Скорее всего эта писулька написана под диктовку мужа, а раз так, то ей самое место в огне. И все же мне хочется поддаться любопытству.
Несколько строк, исписанных ее красивым почерком, заверены печатью с медвежьей пастью на фоне красных гор.
Лурис пишет, что Артур полон решимости взять меня в жены несмотря ни на что. Улыбаюсь, предполагая, что они уверены, будто моя невинность прошлой ночью была утрачена. Что ж, пусть думают.
Дальше еще две строки: о том, где и когда Артур будет ждать меня для разговора. «Ему нужна надежда, чтобы рискнуть всем», — шепчут голосом Лурис ровные буквы, и мне тяжело поверить в их искренность. Хотя, Сворн мог предложить Артуру эту грязную сделку: военный союз, где каждый получит свое. Артур — меня, обещанную ему принцессу, а Сворн — все северное государство.
Мой бедный Артур, надеюсь, ты учел это, когда договаривался с игроком, который не стыдится удара в спину? Надеюсь, ты не дашь себя облапошить, иначе я не смогу разделить с тобой бремя позора, ведь я и свое-то несу с трудом.
И так, время и место. В день, когда Этрина, наша лунная богиня, родится из купели своей матери Ночи, в Тархоле, на Вороньем празднике.
— Который сегодня день? — спрашиваю я так резко, что девицы, плетущие мои волосы в косы, хором вздрагивают.
— Третий до перерождения Этрины, — спешно отвечает одна.
Значит, у меня в запасе три дня.
Я улыбаюсь мысленному образу Артура и его светлой улыбке. Он и в половину не так хорош, как Наследник костей, но его красота не ранит и не бередит душу. Он — не смертельный кинжал, но нож, которым размазывают черничное варенье по теплому хлебу.
Мне хочется смеяться от того, как славно Артур все придумал. Мы спрячем наши лица под вороньими личинами и затеряемся в толпе.
— Я жутко голодна! — Я смеюсь и выдергиваю из-под ногтя большого пальца тонкий осколок. — Хочу мяса. И овощей. И тот чудесный пирог с форелью, который готовит Эльфреда. Ну, чего смотрите? Живо!
Глава седьмая: Раслер
— Долго ты собираешься разыгрывать комедию, господин?
Кэли присаживается на край кровати, закладывает ногу на ногу, неуловимым движением выуживает кинжал. Мне всегда нравится смотреть на этот ее фокус: превращение хрупкой девушки в беспощадного головореза. Но сейчас у нее нет нужды пускать в ход свое ремесло.
— Не сказала бы, что тебе по душе смотреть на ее мучения. — Тенерожденная сковыривает кончиком кинжала кусок грязи с пятки. Критически оценивает чистоту подошвы — и кинжал исчез из ее ладони. — Или, может быть, тебе нравится мучиться самому?
— Ты забываешься. — Иногда мне приходиться напоминать Кэли, что не я просил ее помощи, а она сама захотела стать моей тенью.
— Говорю, что вижу, — не отступает она.
С тех пор, как мы поселились на севере, ее характер с каждым днем становится все более скверным. А после того, как я решил взять Мьёль в жены, моя верная помощница словно с цепи сорвалась. Возможно, так на нее влияет холод и практически не прекращающийся снегопад. Мне такая погода по душе, но для теплолюбивой Кэли здешний климат — настоящий ад.
— Я не держу тебя, — в который раз напоминаю я, зная, что она снова отвергнет мое предложение уйти. — Если мои поступки вызывают твое неодобрение, это не означает, что я буду прислушиваться к твоему мнению. Это значит…
— … что я могу убираться на все четыре стороны, — заканчивает она.
Киваю, опускаю взгляд в книгу — и понимаю, что вернуться к чтению уже не удастся. Слова тенерожденной заставили мои мысли круто поменять направление, и теперь передо мной не короли древности, что правили морозными просторами со времен сотворения мира, а Мьёль. Я вижу ее такой, как нынешним утром: идущей по внутреннему двору с широко расставленными руками и полными пригоршнями снега. Она улыбается. Но на этот раз — не я причина ее радости. И мне немного тревожно от этого.
— Знаешь, почему я таскаюсь за тобой по всему свету? — спрашивает Кэли, сбрасывая куртку, медленно и грациозно распутывая шнуровку на груди расшитой блузы. Она знает, как себя подать, знает, как встать, чтобы любой здоровый мужчина захотел ею обладать любым из множества доступных способов. — Думаешь причина в твоем потрясающем члене?
Вместо ответа я продолжаю наблюдать за ее руками. Все, что эта женщина хочет сказать, она так или иначе скажет, даже если я запрещу говорить вовсе. Наедине Кэли ведет себя не как моя помощница, но как любовница, которая кровью и верностью заслужила право говорить начистоту. И изредка проявлять непослушание.
— Потому что ты единственный человек, который доказал, что никогда не поступает по велению сердца. Ты абсолютно трезво мыслишь, Раслер, никогда не позволяешь эмоциям взять над тобой верх. Ты совершенно лишен чувств. Мне это по душе, потому что чувства — это лишняя причина умереть раньше отведенного богами срока.
