— Она больше никогда… Можешь хоть за жопу себя укусить… Я сделаю ее своей… — бормочу я вслух. И кажется, что даже тишина прислушивается, ловит каждое мое слово. — Если попытаешь… Получишь только ее хорошенькую белокурую головку…
Пергамент дрожит в моих руках. Прикрываю глаза, снова и снова повторяю в уме прочитанное, зачем-то пытаюсь произнести эти слова голосом Артура, его интонациями. Тщетно: он никогда не был таким грубым, он даже голоса повышать не умел. И все же нет ни единого повода думать, что я обозналась. Мы были близки почти год, виделись даже чаще, чем положено видеться жениху и невесте.
Нелепость какая-то. Бессмыслица.
Я понимаю, что мечусь в четырех стенах, когда тени от лампы уже окружают меня призрачным хороводом.
— Прочь! — выкрикиваю я, и они ненадолго замирают.
А потом я вижу хищный оскал беззубого рта на одной из их безликих голов-болванок. Пячусь к столу и хватаюсь за первое, что попадает под руку: нож для бумаг. Слепо размахиваю перед собой, режу воздух. И лишь немного погодя понимаю, что снова поддалась панике и позволила страхам одержать победу. Нужно время, чтобы прийти в себя.
Я озираюсь по сторонам в поисках письма: нужно еще раз прочесть, попытаться разобрать больше слов, понять, кто такая «Она». У Артура нет ни братьев, ни сестер, его мать, как и моя, давно в могиле.
Письма нигде нет. Падаю на колени, шарю вокруг, но оно словно сквозь землю провалилось. Понимаю, что как никогда близка к очередному приступу паники, но все еще хватаюсь за надежду. У Артура была другая женщина? Я не люблю его, и сейчас мне нет до этого дела, но извращенному любопытству это невдомек: оно жужжит раскаленной осой где-то у виска и требует размотать этот клубок.
В какой-то момент мой взгляд падает на камин: огонь почти потух, ведь я не потрудилась положить в него поленьев. И все же даже тех жидких языков пламени достаточно, чтобы превратить мои надежды в ничто. Из паники меня швыряет в апатию, и я с безразличием наблюдаю, как пергамент чернеет и рассыпается поверх поленьев. Теперь о том, что было написано среди вытертых строк, знает разве что Огненный странник.
И он зачем-то делится со мной объедками своего пира. Я замечаю клочок обугленной со всех сторон бумаги. Подползаю ближе, вытаскиваю его как раз в тот момент, когда язык огня уже собирается слизать с него последние слова. Должно быть больно, но единственное, что я чувствую — легкое покалывание в кончиках пальцев. Пламя гаснет, а вместе с ним гаснет лампа. Несусь к окну и в скудном свете луны считываю с заветного клочка всего несколько слов:
— «Я знаю, что ты ее любишь…»
Что за чушь? Логвар не любит никого, кроме войны и короны. Может быть речь об одной из этих «женщин»?
— Ты знаешь, что нет, — говорит приятный женский голос из-за моей спины.
Медленно поворачиваюсь, потому что спальня вдруг начинает расшатываться из стороны в сторону, грозя превратить меня в камешек, который вот-вот начнет кататься от стены к стене, как в той идиотской игрушке, которую подарил мне отец.
Она стоит прямо позади меня — и это обескураживает, выталкивает из моей груди сдавленный крик.
Это… я? Мокрая, покрытая инеем, но все же определенно я. Кончики волос превратились в колючие иглы сосулек и плавно, словно живут своей жизнью, раскачиваются из стороны в сторону. На ресницах застыли крохотные, словно искры, льдинки, губы словно покрыты черничным соком — такие же неестественно синие, сухие и растрескавшиеся.
— Ты просто ночная марь, — пытаясь отмахнуться от видения я. — Тебя не существует.
Она протягивает руку, и я с ужасом понимаю, что моя рука тянется навстречу. И ничего не помогает противостоять этой тяге, я беспомощна перед ожившим порождением своих кошмаров.
— Нет ничего более реального, чем я, Мьёль, — мягко, как будто флиртует, говорит отражение.
Хватает меня за запястье, и я кричу. Боль словно насаживает меня на огромный ледяной шип, который стремительно сковывает мое сердце, превращает кровь в венах в замерзшие реки. Должно быть у меня жалкий вид, потому что копия меня разжимает пальцы и отступает. И лишь теперь я снова могу дышать, оживаю.
— Реальность болит сильнее, чем гниющая рана, Мьёль, — чуть прищелкивая языком, говорит так похожий на меня саму ночной кошмар. — Ты можешь и дальше блуждать в темноте, прятаться от прошлого, но я никуда не денусь. Ведь прошлое куда сильнее связано с нами, чем кажется на первый взгляд. Человек может жить без рук и без ног, даже без того и другого разом. Мертвецы из трясин могут существовать без сердца и крови, с разложившейся плотью на костях. Но у каждого из них есть прошлое, и оно ходит по пятам, словно голодный пес.
— Кто ты? — спрашиваю я.
— Лишь то, что тебе нужно вспомнить, — с нотками раздражения отвечает ночная гостья. — Лишь маленькая коробка с секретом.
— Похоже, я потеряла ключ, — бормочу я, поглядывая на нож для бумаг, который валяется на полу в соблазнительной близости от моей ноги. Вероятно, если мне повезет и если я смогу двигаться достаточно быстро…
Собственные мысли не поспевают за телом. Я лишь обдумываю возможность, а рука змеей тянется вниз, пальцы сжимаются на выточенной из акульей кости рукояти. Я бью наотмашь, не глядя, уверенная, что не промахнусь. Она стоит впритык, тут попал бы даже слепой!
Кристаллики злого смеха звенят у меня в ушах, но это все, что от нее осталось. Ни капельки крови, ни рухнувшего тела.
— Воюешь с собственными кошмарами, Мьёль? — многоголосым эхо отражается от стен ее голос.
Снова и снова, как тот слабоумный мальчишка, сын нашего кузнеца. Тот может часами смотреть в одну точку и повторять какую-то чушь, словно заводная игрушка.
Что-то не так.
Мне холодно. Мне так ужасно холодно, что, если бы огонь в камине не погас, я бы сунула в него ладони хоть немного согреться. Нужно понять, что не так.
И тело дает подсказку.
Ведь когда я прикладываю пальцы к губам, то понимаю — не существует никакого эхо.
Все это говорю я сама.
Глава семнадцатая: Раслер
Ярп — небольшая деревушка на севере огромной заснеженной долины.
Я ехал туда больше суток, и каждый час, каждую минуту этого времени мои мысли назойливо вертелись вокруг одного вопроса: зачем я оставил Мьёль одну?!
Глупо. Нелогично. Неправильно.
И совершенно противоречит всему, что я обычно делаю. И все же я не рискнул взять ее с собой. И почему? Потому что как последний трус испугался, что за пределами замка ее ждет еще больше опасностей, чем в его стенах. Почему, когда дело касается Белой королевы, мне изменяет и трезвость ума, и рассудительность, и даже терпение, а уж с последним проблем вообще никогда не было.
Как бы то ни было, сейчас я здесь — перед дверью постоялого двора под деревянной вывеской со скрещенными скелетами осетров. Ветер и непогода стерли название до пары едва различимых букв, но это и неважно. Не все ли равно, в каком засранном гадюшнике упиваться дешевым вином?
