— Это не справедливость, Мьёль, — говорит Логвар, и его взгляд ранит сильнее тысячи стрел. — Это бойня.
Я пожимаю плечами, хотя «другая Мьёль» во мне кричит и молит прислушаться к его словам. Просит быть милосердной. Но разве я не милосердна? Я позволяю сбежать всем, кто достаточно умен, чтобы убраться с моего пути. И я сохранила жизнь отцу. И Логвару, хоть превратить его в ледяную статую кажется более, чем правильным. Сделать его безупречным, похожим на хрусталь воплощением того, до чего меня довела наивность и любовь.
Но что-то во мне все еще видит в нем не просто предателя. Поэтому я лишь пожимаю плечами.
— Убирайся. Это щедро с моей стороны, Логвар. И если ты не сделаешь этого сейчас — я больше не буду предлагать. В конце концов, ты станешь отличным украшением моего замка.
Он мешкает, а потом делает шаг ко мне навстречу. Мне начинает казаться, что он собирается сказать еще какую-то скучную правильную вещь, и я поднимаю ладонь, предупреждая: больше — никаких поблажек. Я устала возиться с дураками и предателями. Я устала от суеты человеческой глупости и предательства, пресытилась страстями и досыта напилась отравы лжи. Теперь мне необходимы покой и тишина, и это замок — мой замок! — станет тихой обителью. Никто и никогда не вторгнется в мой снежный мир, не разрушит ледяные барьеры и не потревожит мои сны.
— Ты же не такая… — шепчет Логвар.
— Я была не такая, — безразлично соглашаюсь я. Теперь — не болит. Теперь уже все равно. — Сейчас ты смотришь на то, что создал своими руками, дорогой брат. Видишь, на что способна растоптанная любовь.
Он почти готов возразить, но что-то в моем взгляде заставляет его отступить.
И Логвар уходит.
Тогда я еще не знаю, что дать ему уйти — самая большая ошибка моей жизни.
Он возвращается позже, когда я заканчиваю плести свои древние чары и замок, где свершилась боль и возмездие, превращается в ледяную крепость. Где-то здесь бродит мой безумный отец. Кажется, случившееся все-таки тронуло его слабый разум. Тем лучше.
Та ночь… Хрустальная и звенящая, словно хрустальный дождь.
Я брожу по замку и жду, когда вернется мой любимый голос. В последнее время его совсем не слышно. Я так привыкла к его шепоту, его отравляющей правде и обнажению моих настоящих желаний, что теперь схожу с ума в звенящей тишине. Я стою на заиндевелом балконе, выкрикивая в пустоту крики о помощи. Он нужен мне — этот голос. Лишь потеряв его, я понимаю, что все это время жила в его успокаивающей ласке. Я почти могу представить того, кому может принадлежат та тихая злость и ядовитая ирония, сокрушительная уверенность и разбивающая вдребезги сладкая ненависть. Как же я не замечала этого раньше? Почему не видела, что все это время лишь он любил меня… искренне.
Хочется плакать, хочется разнести все, что я так любовно вылепливала из снега и льда, но у меня почти нет сил. Ведь вместе с голосом тают и они. Мне так ужасно хочется спать. С каждым часом — все сильнее. Сил сопротивляться усталости почти не осталось. Совсем ничего не осталось.
Я — пустой сосуд.
Я — ничто.
Логвар находит меня сидящей на скамейке в заброшенном парке. Там, где я хранила его послания в старой статуе. Теперь тайник пуст, равно как и я.
— Разве я не велела тебе больше никогда не возвращаться? — спрашиваю брата. Он все еще так же красив, но выглядит уставшим. Как будто все это время провел в тяжелых боях. Похудел, осунулся и смотрит на меня с такой болью, будто один мой вид выжигает ему глаза. — Зачем пришел?
— Чтобы убить тебя, — говорить он устало. — Пока ты не убила всех нас.
Что ж, по крайней мере он честен.
Мне безразлично. Лишь горящий внутри огонек инстинкта самосохранения слабо вибрирует злостью в ответ на эту откровенность. Его слова меня не трогают и не злят. В моих силах сделать так, чтоб Логвар превратился в ледяную пыль, которую я развею по ветру, хоть, признаться, мне все еще тяжело представить его смерть от моей руки.
— Так чего же ты медлишь? — спрашиваю устало.
Он делает шаг в мою сторону, протягивает руку — и я вкладываю ладонь в его дрожащие от волнения пальцы. Что-то в штормовом взгляде моего брата заставляет меня на миг пожалеть о своем решении, но… уже слишком поздно.
Я помню лишь удар. Почти ласковый толчок, которым он отбрасывает меня на стену.
Помню, что в момент, когда гаснет последняя искра моей жизни, я слышу вопль.
Мой голос вернулся. Он вернулся, чтобы быть со мной, но теперь уже я не могу быть с ним.
Глава двадцать пятая: Раслер
Мьёль проходит в арку — и мое сердце замирает.
Ведь я знаю, что оттуда она выйдет совсем другой. Сегодня для нас обоих существует точка невозврата, после которой наши сломанные жизни большее никогда не станут прежними. Впрочем, теперь все это лишь шелуха, прошлогодние листья на дереве наших совместных воспоминаний.
Она поворачивается и смотрит на меня ясный синим взглядом. Улыбается, вздыхает — и расправляет плечи.
— Я вернулась сюда год спустя, — говорит она, переводя взгляд на свои руки. — Проснулась в ледяном озере в объятиях своего брата. Он похоронил нас обоих: мертвую меня и живого себя, потому что по-настоящему любил ту сумасшедшую Мьёль.
Лицо моей Белой королевы мрачнеет, покрывается тенью грусти.
— Зачем ты позволил мне думать, будто отец…
Я перебиваю ее.
— Потому что я так решил, Мьёль. Потому что я наломал дров. Думал, совершаю что-то правильное, но лишь все испортил. Я был одержим своими демонами, разрушен болью. Я скитался между мирами в поисках забытья, а нашел тебя — отражение моих собственных кошмаров, осколок моей мечты.
Она мотает головой, поглаживает полуразрушенный каменный остов арки. И я вижу с каким облегчением не находит под пальцами следов ее ледяных чар. Чар, что сперва были лишь выдумкой маленькой испуганной девочки, а потом — моим подарком.
— Отец спрыгнул с башни не потому, что пришел ты — злой завоеватель и некромант. — Мьёль ковыряет пальцами выщерблину на камне. — А потому что вернулась я — его умершая и восставшая из ледяных вод дочь. Я пришла к нему, не помня ничего, лишь то, что очень замерзла и хочу домой. Я пришла к нему… из обители Костлявой. И поэтому он бросился с башни. Отец испугался не тебя — он испугался меня.
Я почти уверен, что моя Белая королева будет плакать, но она выглядит умиротворенной. Смирившейся. Безупречной в наши последние часы.
— Это был ты, — говорит она почти беззвучным шепотом, но я слышу его сердцем. — Ты мой голос. Но… как?
— Грезы, Мьёль, — отвечаю я, зная, что она поймет. — В Грезах возможно все.
— В тысячах тысяч миров… — откликается она.
— В сотнях снов, — вторю я.
