— Потому что без тебя мне не выиграть ни одной битвы, не отстоять замок.
Кажется, ему нравится мой ответ, поэтому я продолжаю, потому что в взаимном молчании кроется слишком много соблазнов.
— Братья не позволят мне править единолично. Корона на моей голове — это твоя прихоть, но для них она желанный трофей. Если ты умрешь, что у меня останется? Пара сотен крестьян, и сотня раненых воинов против нескольких тысяч хорошо вооруженных головорезов. Знаешь, что со мной сделают за то, что я осмелилась жить?
Его плечи приподнимаются, выдают глубокий вдох.
— Скорее всего, покалечат, а потом отдадут кому-то из отличившихся в битве воинов.
— Твое здравомыслие заслуживает похвалы, — отвечает Раслер.
— Отец любил говорить, что я — расчетливая сука.
— Почему?
В его голосе нет удивления. В его голосе вообще ничего нет, кроме бессмысленных потуг изобразить хотя бы видимость интереса. Конечно, какое ему дело до того, что буде потом. Здесь и сейчас — он хозяин всего. А теперь его армия неживых пополнилась еще и ледяным вирмом. Интересно, он собирается на нем летать?
— Нет, Мьёль, я не собираюсь на нем летать, это лишено всякого смысла, — отвечает он на мой мысленный вопрос.
— Ты копаешься в моей голове? — Пришла пора спросить об этом, потому что, кажется, я начинаю сходить с ума от того, что мои мысли постоянно под прицелом его пристального внимания.
Он лишь пожимает плечами, но не считает нужным отвечать. И я тоже не говорю об отце. Упоминать его кажется настоящим кощунством. Он был суровым правителем, который не считал нужным щадить даже единственную дочь. Я всегда буду мучиться, пытаясь разгадать причину его поступка.
Я еще дважды отжимаю кровь с тряпки, прежде, чем кожа на его плече становится чистой. Вода в тазу красная, пряно пахнет солью и смертью. Я заправляю в иглу тонкую жилу, собираюсь с духом, смотрю в сторону обернутой куском шерсти деревянной палочки. И оставляю ее лежать на столе: Раслеру это не нужно. Кажется, он пьет боль, как дорогое вино, смакует ее вкус и аромат, наслаждается.
Стежок, еще стежок. Черные сосуды вокруг раны сопротивляются, жалят меня за пальцы, стоит забыться и притронуться к коже. Я молчу. В эту игру можно играть вдвое, и нам с Королем Севера нет нужды разговаривать: мы оба заложники наших пороков. Он находит утешение в страдании, а я страдаю, чтобы найти утешение. Все так просто — и слишком сложно, чтобы это поняли другие — те, кто нормальнее нас.
— Ты хороша в этом, — говорит он, когда я откладываю иглу и зачерпываю немного мази из глиняного горшочка.
— Мы всегда много воевали, сколько себя помню. — Мне не хочется говорить, но я все же отвечаю.
— Ты ухаживала за ранеными, Мьёль?
Снова эти вопросы. Я медленно, выдыхая сквозь стиснутые зубы, втираю мазь в свежий шов. Раслер видит мои мучения, но не делает ничего, чтобы остановить.
— Да, иногда зашивала раны братьям. — И еще помогала Сестрам скорби подготавливать мертвецов.
Я зову служек, которые просачиваются в комнату, словно испуганные тени. Они уносят воду, но скоро наполняют таз чистой. Все это время Раслер неподвижно сидит на кровати и, кажется, уже не помнит о моем существовании. Никогда не видела, чтобы человек был таким… мертвым изнутри. Он как будто скорлупа, которая чудом уцелела после удара: внутри мертвое, но снаружи выглядит живым.
— Правду говорят, что ты брат императора Нэтрезской империи? — Знаю, что правда, но все равно спрашиваю.
— Это имеет значение?
— Да. — «Нет».
— Вряд ли я теперешний могу быть чьим-то братом. — Раслер предпринимает попытку встать, но с беззвучным стоном опускается обратно.
Я снова приготавливаю воду и беру чистый отрез ткани. Мне не хочется притрагиваться к Раслеру. Не хочется снова быть рядом с ним, но остался порез на лице.
Я медленно провожу влажной тканью вдоль раны. Раслер смотрит на меня вновь ставшими сиреневыми глазами. Так лучше. Так в нем есть что-то знакомое. Я нарочно тяну время, потому что день за окнами неумолимо гаснет, приближая момент нашей близости. А сейчас я думаю, что лучше умру, упаду замертво, чем покажу свое уродство. В храме это казалось таким естественным, лучшим путем к спасению от необходимости делить постель с ненавистным мужчиной, но сейчас все вдруг усложнилось.
Даже если он снова читает в моей голове, то не подает виду. Просто следит за тем, как я бережно накладываю стежки на рану. Шрам останется, но я сделала все, чтобы он был аккуратным и незаметным. Идеальная работа. Я позволяю себе забыться и провожу пальцем по рубцу. Что-то в груди откликается на прохладу его кожи, жжет и крадет способность дышать. Что-то существует между нами, я готова поклясться, что вижу невидимые нити швеи, которыми мы беспощадно друг к другу притянуты, как края кожи на ужасной ране. Если нас разорвать — она вскроется, начнет кровоточить.
— Спасибо, Мьёль, — благодарит он, отстраняясь. — Полагаю, теперь я проживу еще немного, чтобы не дать тебя в обиду.
Он встает — и моя израненная душа обреченно тянется к нему, как птица со сломанными крыльями.
Но я неподвижно стою у кровати и покалываю иглой пальцы, чтобы отрезвить себя.
Глава четвертая: Мьёль
Время течет так быстро.
Я не замечаю, как уходит король, как в комнату приходят женщины: моя нянька Ольфа, высокая, поседевшая в тридцать леди Мира, тучная леди Улина — та, что третий раз разделила брачные обеты и любит, напившись, расхваливать мужскую силу своего нового мужа. Лорд Рорик едва переступил рубеж двадцати лет, и все потихоньку шепчутся, что он не сбежал из храма только потому, что сзади с топором наготове стоял его отец. Вероятно, бедняга вынужден пить отвар лошадиного корня, чтобы удовлетворять эту ненасытную корову.
Мне хочется прогнать их вон, но я знаю, зачем они здесь, поэтому терплю. Мне даже кажется, что есть что-то символическое в этой троице: одна бесправная рабыня, другая — мученица, третья — дважды вдова. Это словно ужасное отражение моей собственной участи.
Я позволяю себя раздеть, безропотно терплю прикосновение их рук к своей коже, но все равно каждый раз вздрагиваю, когда чувствую чужие пальцы. Мне тяжело сказать, когда именно появилось это чувство, но теперь оно — часть меня. Мне хочется убить каждого, кто нарушает бестелесный контакт. Эта злость так сильна, что я до крови кусаю губы, снова и снова прокручиваю в голове картины прошлого: отца, мать, которую я уже едва помню, светлый образ Артура, мою подругу Берси. Это неприкосновенное полотно, сотканное из того светлого, что случилось со мной за двадцать лет. Не так уж много, но я была счастлива здесь, в замке на Ледяном пике.
— Бедняжка, — без особого сожаления говорит тучная Улина и брезгливо косится на ожог. — Постарайся повернуться к нему задницей, моя девочка. Вряд ли у мужчины встанет при виде… — она долго подбирает нужное слово, но в конце концов сдается, — … этого безобразия.
