Все записанное своей рукой она могла оттарабанить на экзаменах с закрытыми глазами, зачастую не понимая, что за техническими терминами находятся реальные процессы. Только однажды Даша немного погрустила, выяснив, что Марина учит дополнительно французский и пишет курсовик на тему «Наполеон в творчестве Стендаля», в то время как сама она имеет возможность заняться волнующей темой «Массообмен в системе „твердое тело – газ“ при пониженных температурах». Но грусть эта была мимолетна.
К концу первого курса незаметно сложилась постоянная компания, состоявшая из учившихся в разных институтах мальчиков и девочек. ЛИСИ, все три медицинских, политех… Университетских студентов не было ни одного, ведь в универе евреи и половинки не учились. По странному стечению обстоятельств, а не согласно Дашиному выбору, все они почему-то оказались немного евреями.
Мальчики и девочки, плотно сбившиеся в один еврейский ком, почти никогда специально не обсуждали и даже не упоминали о национальных проблемах. Единственной официально принятой в компании идеей была оппозиция советской власти и любому официозу. Не как диссидентство, а просто как фига в кармане, которая полагается всякому приличному человеку.
Однажды с восемнадцатилетней серьезностью они чуть не подрались, обсуждая теоретический вопрос: смог бы кто-то из них выдать своего отца властям, зная, что он совершил подлость, ну, например, был в войну полицаем.
– Ни за что, выдать еще хуже, чем быть полицаем! – кричит Даша.
– Обязательно выдала бы, чтобы восстановить справедливость, каждый должен получить по заслугам! – яростно блестя глазами, убеждает Маринка. Марине Дашина компания понравилась, и она понравилась ребятам. – На щит тебя, Маринка, ты новый Павлик Морозов! – Женька, как всегда, смеется.
– Хорошо, Бог с ними, с полицаями! Это абстрактный спор, ну а если твой отец… – вкрадчиво говорит Марина, ни к кому не обращаясь, – если твой отец – член партии, значит, он поддерживает эту идеологию, тогда что, ты сможешь его уважать?
У Женьки очень тонкая нежная кожа, ему не скрыть вспыхнувший румянец. Лучше сделать вид, что у него образовались срочные дела в другой комнате, и вернуться попозже. Даша молчит, она боится прилюдно спорить с Мариной, но про себя думает: «Да, я буду уважать моего отца – члена партии, а что же мне еще делать, если он мой отец?»
Алка не подходила этой компании, чувствовала себя в ней неуютно и постепенно, не обижаясь, стала бывать вместе с Дашей реже и реже.
– Мне неудобно, что я ее немножко бросила. Она мне как родственница, – говорила Даша Женьке.
– Ну и что, нельзя же всегда и всюду таскать за собой, к примеру, внучатую племянницу! – отвечал он.
– А как ты думаешь, почему мы все нашли друг друга? Я не выбирала друзей по национальному признаку, честное слово.
– Ты глупое носатое чудовище! Существуют понятия, незнакомые твоему жалкому уму, если его, конечно, можно так назвать. Это менталитет, воспитание, определенного рода чувство юмора…
– О да, все это относится к тебе, номенклатурный сыночек! Особенно воспитание!
– Меня же мама воспитывала, а ее – бабушка, – обиженно произносит Женька.
– Прости, Мумз, я не права! Ты настоящий Голда Мейер!
– Дура, Голда Мейер – женщина!
* * *
Летом приехала Берта. Праздновать сразу два события: сорокалетие родителей, и еще – ура, ура, даже не верится! – Папа купил машину!
– Знаешь, как они бедно жили, когда ты маленькая была! Помочь некому, Папа – аспирант, стипендия и Сонина крошечная зарплата. Она тебя с месяца в ясли за три трамвайных остановки носила. Надо было дачу летом снимать, так Соня колечко продала, у нее только эта память от мамы и была.
Сонино детство было для Даши тайной, которую необходимо раскрыть. Ужасно хотелось узнать, какой Соня была девочкой, считала ли себя хорошенькой или, как Даша, мучилась сознанием собственной некрасивости, всегда ли девочки хотели с ней дружить и какой мальчик ей понравился впервые. Соня рассказывала мало и неохотно, а чаще кривила губы, уходила глазами куда-то далеко и говорила, что у нее как раз сейчас очень много дел. Даше удавалось расспросить только Берту, Сонину старшую сестру. Берту Даша обожала, ее редкие приезды в Ленинград из маленького северного городка были самыми чудными праздниками, лучше даже Нового года.
– Бебочка, расскажи про маленькую Соню!
– Соня младше меня на десять лет, наша мама умерла, и у нас была мачеха… я ей была как мама… – отвечала Берта и, помолчав, продолжала: – Соня все детство провела, ни на минуту не отрываясь от чтения. Приходила после школы, обедала с книгой, отставляла тарелку и читала до вечера.
Сонина мачеха, полная черноволосая Фаина с ярко накрашенными даже дома губами, никогда ее не ругала, разрешала хозяйством не заниматься, даже посуду мыть не заставляла. Она приходила вечером домой и спрашивала:
– Софья, ты ела?.. А, да, вот же тарелка…
– Да, тетя Феня, спасибо, – поднимала Соня туманный взор и опять утыкалась в книгу.
Даша, страстно пугаясь слова «мачеха», желала знать подробности:
– А эта тетя Феня, она маму не обижала? Не заставляла ее все делать, не придиралась?
– Я закончила медицинский институт и сразу уехала из Ленинграда в Сибирь, в этом маленьком городке я была единственным гинекологом, – чуть виновато говорила Берта. – А Соня осталась дома. Папа Соню любил и жалел… Папа был заведующий обувным магазином, а у Сони была одна пара туфель. Он не виноват, он же мужчина, а Соня никогда ничего не просила… Дашенька, с мамой лучше, чем с мачехой, даже самой доброй…
– А почему, как ты думаешь, мама никогда про свое детство и вообще про свою жизнь ничего не рассказывает, совсем даже не упоминает? – продолжала выспрашивать Даша. – Ничегошеньки не говорит, как будто она народилась сразу в нашей семье вместе со мной и Папой.
Берта пожала плечами.
– Девочка, я думаю, если у Сони было несчастливое детство и она не любит об этом говорить, то зачем нам с тобой делать ей больно, ты же умница… – мягко произнесла она.
Даша стеснялась Соню, как стесняются самых близких людей, предпочитая откровенничать с теми, кто подальше. С Бертой она могла обсуждать самую невозможную тему, задать любой, хоть и самый стыдный вопрос. Однажды Даше повезло: из маленького северного городка Берту направили в Ленинград на курсы повышения ее гинекологической квалификации, и она целый месяц пробыла у них. Когда Берта уезжала к себе на Север, с Дашей случилась истерика, она рыдала так, что немного обиженная в душе Соня попросила мужа проводить Берту, а сама осталась дома с зареванной, икающей от слез Дашей. Она быстро поцеловала Берту в прихожей и махнула рукой:
– Уходи скорей, не расстраивай ребенка!
С одной стороны, Соне было приятно, что Даша так любит ее сестру, которая ей, Соне, и сестра, и мать, и все возможные родственники. Только совсем чуть-чуть тлела обида. Ей хотелось быть для Даши… чем?.. ну, вообще-то всем… С другой стороны, Бертина дочь Ривка, смешная грудастая толстушка, так нежно называла Соню «Софочка, маленькая фифочка» и тоже все ей, Соне, рассказывала, а с Бертой никогда не откровенничала… Тогда хорошо, пусть!
