Как-то днем на склад, где хранились кожаные изделия, неожиданно вошел Орлеанский Бастард. Он застал меня, обливающегося потом, наверху приставной лестницы и расхохотался, увидев эту картину. Сам он был одним из тех дворян, которые предпочитают придворной жизни поле брани. Он делил тяготы военных буден со своими людьми. Меня он считал таким же, как они, и обращался со мной, как с солдатом в походе. Я оделся и повел его пропустить стаканчик в таверну, где обычно трапезничал.
Разумеется, его приезд не был случайным, но я не придал этому значения; я был рад его видеть. Очевидно, он приехал, чтобы повидаться со мной. Поначалу разговор шел вокруг да около, как при подготовке к бою, потом он перешел к делу.
– Кёр, я хочу предупредить вас лично. У принцев крови кончается терпение. Король, которого они привели к победе над англичанами, презирает их и не выказывает должного почтения. Они готовятся к мятежу. И я собираюсь их поддержать.
– Благодарю, что поставили меня в известность… – выдавил я.
– Присоединяйтесь к нам! Нам нужны ваши способности. И мы сумеем вас вознаградить.
В словах Орлеанского Бастарда была трогательная смесь воодушевления, как бывало всякий раз, когда он предчувствовал сражение, сомнения, скрытого за слишком шумными манерами, и грусти, поскольку он искренне любил короля. Я понял, что он ждет моего ответа с беспокойством – не только потому, что, примкнув к ним, я усилил бы тот лагерь, на сторону которого он встал, но и потому, что мое решение укрепило бы его собственное или, в случае отрицательного ответа, заставило бы усомниться.
Я никогда не был замешан в предательстве, но и не слишком осуждал его, поскольку знаю, как часто оно граничит с верностью. В некоторые минуты жизни, столкнувшись с тайнами, уготованными нам миром и неведомым будущим, любой человек может оказаться перед сложным выбором. Расстояние между двумя решениями столь незначительно, что мы в одно мгновение можем перепрыгнуть на противоположную сторону так же легко, как ребенок на одной ножке перепрыгивает через ручей.
Дабы избавить своего сына от мучительного бремени незаконного рождения, Карл Седьмой недавно жаловал ему титул графа де Дюнуа. Единственное, в чем бастард мог упрекнуть короля, – недостаточное рвение последнего в уплате выкупа за его сводного брата, Карла Орлеанского, попавшего в плен к англичанам еще во время битвы при Азенкуре. Сказать по правде, Дюнуа не питал ни малейшей симпатии к сводному брату, который, будь он на свободе, не преминул бы выразить ему свое презрение. Но таковы уж бастарды: тяжесть положения вынуждает их идти на любые ухищрения в своем стремлении быть признанными той семьей, к которой они принадлежат. Карл Орлеанский, сидя в Лондоне, писал стихи, поэтому Дюнуа в глубине души был спокоен за его судьбу. Восхищение и благодарность, которые он испытывал к королю, значительно превосходили его недовольство тем, что тот оставил в плену его сводного брата. И все же, из преданности семье, которая его не любила, он собирался предать короля.
Он поведал мне, что дофин Людовик, как и предвидел его отец, принял участие в заговоре, досадуя на то, что останется без всякого наследства. Я еще не был с ним знаком. Однажды в Блуа я видел его: длинное туловище, мертвенно-бледное лицо, – он шел по залу, увлекая за собой стайку беспокойных и шумных молодых людей. Он бросал убийственные взгляды, острые, как кинжал. Его можно было назвать плутоватым, тщеславным и в то же время скрытным; еще в детстве он проявлял признаки пугающей жестокости.
Дюнуа рьяно поддерживал союз, укреплявший законность лигистов. Он с готовностью составлял список заговорщиков, в который входила большая часть богатых вельмож, принцев крови и сановников королевства. Убежденные в том, что они спасли короля, теперь они стремились доказать свое могущество, низвергнув его.
Светлое лицо Дюнуа было обращено ко мне в ожидании ответа, глаза широко раскрыты, уголок рта слегка подергивался, выдавая нетерпение. Из окна за его спиной доносился запах сена, исходивший от повозки, стоявшей на улице. Лето было в самом разгаре, и поэтому все представлялось не таким серьезным: казалось, жара и радость, которые оно несло с собой, будут длиться вечно. Я стиснул его руки:
– Нет, друг мой, я не могу решиться оставить короля. Я принял решение хранить ему верность, чего бы мне это ни стоило.
И с улыбкой добавил как можно более мягко, что я его понимаю, что останусь его другом и желаю ему удачи. Он ушел, раздосадованный, отсалютовав мне по-военному.
В присутствии Дюнуа мое решение было твердым. Когда же я остался один, настроение у меня переменилось. До сих пор я иногда сближался с королем, но не настолько, чтобы увязнуть в своей преданности. Во время путешествия на Восток я обзавелся дружескими связями, позволявшими надеяться, что мне удастся выжить и даже процветать при любых политических условиях. Согласившись на должность казначея, а главное, отказавшись присоединиться к мятежу принцев крови, я связал свою судьбу с судьбой Карла. Однако назревавшая война обещала быть не менее тяжелой, чем та, которую монарх вел с англичанами. Да и положение его было не из легких, так как те, кто противостоял ему теперь, как раз и обеспечили ему победу над Англией.
Важные особы, входившие в Королевский совет, становились отныне его противниками. Карл вновь оказался один, преданный бывшими союзниками. Эта ситуация, которая могла бы обескуражить кого угодно, была для него столь естественна, что он, казалось, принял ее без всяких колебаний. Он тут же собрал новый Совет, и я, к своему величайшему удивлению, был включен в его состав.
Первое заседание проходило в Анжере, в зале на втором этаже замка. Атмосфера была странной. Неловкость, которую явно испытывали большинство участников, помогала мне справиться с собственным тягостным чувством. Рассчитывать на то, что король избавит нас от этого ощущения, не приходилось. Сидя во главе стола, сцепив пальцы рук, без сомнения пытаясь скрыть дрожь, он открыл заседание, не обращая внимания на длинные неловкие паузы. За столом уже сидели не принцы крови, а лишь несколько малоизвестных дворян, возглавляемых коннетаблем Ришмоном и Пьером де Брезе. Остальную часть Совета составляли выходцы из буржуазного сословия, те самые, что в последнее время, как я заметил по прибытии в Орлеан, заполнили пустоту, образовавшуюся вокруг монарха. Их лица выражали внимание и тревогу. Они чувствовали, что никакой наследственный титул не делал законным их присутствие здесь. Они удостоились этой чести лишь благодаря своим талантам, и в любой момент могло потребоваться опять их проявить. Принцам крови нет нужды доказывать, кто они на самом деле: за них говорит вековая история рода. Они могли блуждать взглядом за окном, грезить о любовницах, думать о предстоящей охоте. Буржуа же всегда должны быть готовы демонстрировать свою полезность. Братья Бюро
[16], сидевшие рядом со мной, явно находились именно в таком душевном состоянии. Они тихо перебрасывались шутками, улыбались, делая вид, что уже несколько месяцев вхожи в такое общество, но при этом не сводили с монарха пристального взгляда. Когда он к ним обращался, они отвечали хорошо поставленным голосом. Я старался подражать их поведению. Это меня немного отвлекло от того разочарования, которое я испытал, войдя в зал. В очередной раз, столкнувшись с реальностью, мечта лишалась легкости и таинственности. Неужели высшая власть не что иное, как сборище скверно одетых мужчин, неловко сидящих на неудобных стульях и дрожащих перед главой Совета – человеком беспощадным и лишенным обаяния?
