А с молодым Кастеллани я был едва знаком. Мне сказали, что он пытается перебежать мне дорогу. Может, ему это и удалось, да только я не придал этому значения. Это пренебрежение с моей стороны – впрочем, невольное – породило в нем лютую ненависть, соразмерную тому чувству, с которым он поначалу устремился ко мне.
Кастеллани был смышленый малый, полный энергии, – качества, какие мне были нужны. Но он поставил их на службу своему необузданному честолюбию, которое пробудило в нем неугасимую жажду мести. Он направился в Лангедок. Связи с родиной обеспечили ему успех в международной торговле, но он пожелал расширить сферу своей деятельности на север Франции, вплоть до Фландрии. Здесь опять мой процесс был мне полезен, ибо позволил восстановить путь того, кто являлся моим самым опасным обвинителем. Очевидно, я, сам того не ведая, продолжал занимать его мысли. Флорентиец – поскольку он не смог мне служить – вознамерился подражать мне и превзойти меня, чтобы уж наверняка со мной покончить. Он вступил в союз с теми, кто, как он чувствовал, затаил на меня злобу. Он лелеял и взращивал ее семена. И вскоре ему удалось соткать из горечи и ненависти небольшую сеть и, умело дергая за нити, добраться даже до окружения короля. Среди посредственностей, пробравшихся в Совет после смерти Агнессы, он приметил некоего Гильома Гуффье, к которому я отнесся с вежливым безразличием, отчего тот затаил на меня смертельную обиду. Кастеллани обернул себе на пользу и мои прошлые огрехи, вроде истории с мавританским юношей, который тайно проник на наш корабль, принял нашу веру, а я распорядился вернуть его египетскому султану. Капитан корабля, которого я обвинил в попустительстве, жарко со мной спорил о судьбе юноши. На том бы все и кончилось, но Кастеллани сумел подогреть его недовольство и раздуть пламя ненависти, которое угасло лишь с моим падением.
Дело юного мавра я рассматривал в свете наших отношений с египетским султаном. Дружба с этим правителем была залогом успеха нашей торговли с Востоком. И важно было не предпринимать ничего, что могло бы вызвать его недовольство. Кастеллани увидел оборотную сторону медали: я передал мусульманам того, кто по доброй воле избрал католическую веру. Иными словами, погубил душу, которая взывала к Христу о помощи. Внутри церковного мира, где успехи моего брата и исключительно быстрое продвижение моего сына вызывали досаду и зависть, Кастеллани без труда сыскал союзников, готовых порицать меня за это предательство.
Теперь-то я понимаю, что неустанная работа флорентийца стала одной из основных причин моей опалы. Кастеллани настолько преуспел в достижении своих целей, что, не удовлетворившись вынесенным мне приговором, он не без успеха интриговал, чтобы занять освободившиеся должности. Так он стал моим преемником в Казначействе.
Можно было бы надеяться, что он удовольствуется такой победой. Но нет, он настолько проникся ненавистью, что уже не мыслил без нее своего существования. Уже после того как мне был вынесен приговор, он еще долго продолжал мстить мне и моей семье.
Когда Эльвира сообщила мне, что те, кто меня преследует, флорентийцы, я понял, что мне следовало куда раньше догадаться, что это все тот же Кастеллани за свой счет отправил людей по моим следам до самого Хиоса. Эта новость вдохнула в меня надежду. Если мои преследователи являлись орудием мести Кастеллани, то положение мое было не столь отчаянным, как в случае, если бы это были агенты короля Франции. До сих пор я не решался за чем-либо обращаться к назначенному властителем Генуи коменданту острова, считая, что Карл вынудит его надзирать за мной, а быть может, и арестовать меня. Исходя из этого, я не мог взять в толк, почему мне предоставлена такая долгая передышка, ведь генуэзцам ничего не стоило попросту схватить меня. Но если преследование было организовано по инициативе Кастеллани, то становилось понятно, почему убийцам так трудно нанести решающий удар. Стало быть, я мог воспользоваться этим. Более того, генуэзский подеста, который, вопреки моим опасениям, вовсе не был ко мне враждебно настроен, мог сделаться моим союзником.
Таким образом, вчера я написал длинное послание, адресованное в Геную Кампофрегозо. Нынче утром Эльвира отправилась в порт, чтобы отослать письмо с попутным судном. Я просил Кампофрегозо помочь мне и ходатайствовать перед хиосским подестой, чтобы он обеспечил мою безопасность. Нужно было продержаться несколько дней в ожидании ответа.
Я вновь надеялся на лучшее, и безразличие, прежде диктовавшее мне смиренное приятие любого, даже трагического исхода, в последние дни сменилось тревогой и желанием защищаться. Эльвира предложила мне перебраться в другое убежище, ближе к центру острова. У ее двоюродного брата высоко в горах была пастушья хижина. Оттуда была видна вся округа, и любой человек, очутившийся неподалеку, был бы тотчас замечен. Тогда я отказался, считая ситуацию безвыходной. Раз нет никакой надежды, то уж лучше закончить свои дни среди дивной природы, в доме Эльвиры. Но теперь, когда я настроен более оптимистично, я готов побороться. Хоть в хижине нет никаких удобств, мы через три дня переберемся туда.
* * *
А пока я продолжу свой рассказ.
Я думал, что, когда придет время рассказывать об аресте, мое воодушевление спадет. Но нет. Любопытно, что у меня об этом сохранились неплохие воспоминания. Сегодня у меня даже есть ясное ощущение, что немилость знаменовала для меня новое рождение. Все, что мне пришлось пережить с того дня, было сильнее и глубже, чем прежнее, я будто заново открыл для себя жизнь, но открыл, будучи вооружен опытом этих долгих лет.
Меня перемещали из тюрьмы в тюрьму, охранники были настроены то уважительно, если ли не дружески, то враждебно.
В первые дни пришлось нелегко. Внезапная перемена участи заставляла меня едва ли не сомневаться в реальности происходящего. Мне все казалось, что вот-вот появится кто-то и скажет: «Ладно, идемте. Мы хотели вас попугать. Займите ваше место в Совете и засвидетельствуйте верность королю». Но ничего такого не происходило, напротив, начался судебный процесс, и условия заключения ужесточились.
В те дни меня охватило нежданное, почти сладострастное чувство: я испытывал невероятное облегчение. Груз, который я нес на своих плечах, та тяжесть, которую я ощущал, расхаживая ночью по Казначейству, осознание того, что я раздавлен непомерностью моего богатства и обязанностей, – все это с момента ареста вдруг исчезло. Поверженный, я сбросил этот груз, а заточение вернуло мне свободу.
Может показаться невероятным, что истинное облегчение вызвала такая катастрофа. Но все было именно так. Отныне приказы, обозы с товарами, долги, предназначенные к взысканию, и ссуды, которые надлежало выдать, сбор налогов и заботы о том, чтобы наполнить рынки, снаряжение посольств и финансирование военных действий, – все это ушло в прошлое. Крест, на котором я был распят: скрещение дорог из Тура в Лион и из Фландрии в Монпелье, с которыми были связаны мои дела во Франции, а также итальянские проблемы и восточные интриги – все отпало. Это осталось вовне, тюремное заключение освобождало меня от всех хлопот. Я мог посвятить себя тому, чем мне давно не удавалось заняться: растянуться на кровати и часами лежать, погрузившись в мечты. Или усесться на каменную приступку у окна и до позднего вечера смотреть на темнеющий горизонт.
