– Если ты его не убьешь, он донесет королю, что мы всех вас подкупили!
На миг оба солдата застыли в оцепенении. Марк попытался воспользоваться этим, чтобы бежать, но увы! Придя в себя, часовой нанес ему удар тяжелым мечом по голове. Из раны хлынула кровь, Марк рухнул замертво. Секундой позже, еще до того как убийца успел повернуться, его тугодум-напарник, до которого наконец дошло предупреждение Марка, схватил часового за шею и одним движением перерезал ему горло. Отпуская тело, напарник знаком велел мне скрыться. Я не знал, что позже он избавился от обоих трупов, бросив их в ров. Никто не хватился Марка. Что касается исчезновения часового, то это сочли дезертирством. Он был тот еще проходимец, член разбойничьей шайки, в войну грабившей крестьян, и закоренелый убийца. Поэтому никого не удивило, что он убежал куда-то искать счастья.
Я стремительно помчался вниз по крутой улочке. Дважды повернув направо и один раз налево, я добрался до трактира, где нас поджидала кухарка, подружка Марка – раскрасневшаяся дебелая девка, на лице которой отпечатались следы лишений и тяжелой работы. При виде меня она приподнялась на цыпочки, выглядывая, не идет ли за мной Марк. Она перевела взгляд на меня, я, не в силах вымолвить ни слова, помотал головой. Она сдержала свой порыв, вернувшись к привычным занятиям, но я уверен, что, оставшись одна, она потом долго плакала. Таков уж был Марк. Каждая его пассия знала, что он не способен хранить верность, точнее, что он верен ей здесь и сейчас, в данный отрезок времени, но едва за ним закроется дверь, все будет кончено. И все же он возбуждал к себе искреннюю и глубокую привязанность, по силе сравнимую с любовью, хоть и не заслуживающую этого имени.
Кухарка дала мне теплую одежду и довела до конюшни, где стояли две лошади. Она отвела взгляд от той, что предназначалась Марку. Седельные сумки были набиты едой, рядом приторочено туго скатанное одеяло. Я вскочил в седло. Она распахнула ворота. Я выехал, дотронувшись на прощание до ее руки. Мы посмотрели друг на друга, в наших взглядах была печаль, смешанная с благодарностью и надеждой. Я пришпорил коня и рысью поскакал прочь из города.
Мы с Марком так тщательно повторяли все детали плана, что его отсутствие не помешало успеху побега. И все же я болезненно переживал эту потерю. Именно Марк в последние месяцы полностью занимал мои мысли. Мы вместе мечтали о бегстве и продумывали план этой авантюры. Я с огромным трудом вновь погрузился в одиночество.
В октябре в Пуату уже довольно холодно. Порывы северного ветра пронизывали живую изгородь, окаймлявшую поля. Я следовал намеченным маршрутом, по пути навстречу попадались обозы и всадники, которые приветствовали меня, не подозревая, что обращаются к беглому преступнику. Свежий воздух, бледно-голубое небо, которое после полудня начало проясняться, вид деревень и возделанных полей, тучные стада, повозки, нагруженные товарами, – все это отвлекло меня от печальных воспоминаний о побеге.
Мною завладело новое чувство; покажется банальным, если я скажу, что это было ощущение свободы. Надо бы отыскать другое слово, которое бы точно обозначило то, что я испытывал тогда. Это была не только свобода узника, вырвавшегося из застенка. Это было завершение долгого пути, начатого моим арестом, утратой всего, отходом от дел и спадом напряжения. Он продолжился с прибытием Марка, возвращением здоровья и сил, вкуса к жизни и долго вынашивавшимся планом побега. И все это сплавилось в едином ощущении – холодного ветра, овевающего щеки, слез, застилающих глаза, – слез, вызванных уже не душевной раной, но ледяным воздухом. Все вернулось: люди, природа, краски, движение. Счастье заставило меня выкрикивать что-то под ритмичный стук копыт. Серый конь, которого дала мне кухарка, видно, тоже застоялся в конюшне. Он скакал во весь опор, и не было необходимости подгонять его. При виде нас ребятишки смеялись. Мы с конем были олицетворением жизни и счастья.
* * *
К восьми вечера в лесу, прилегающем к монастырю Сен-Марсьяль неподалеку от Монморильона, уже стемнело. Монах с зажженным фонарем поджидал меня. Я обрел убежище в священных стенах. Я не знал этого монастыря. Марк явно сделал от моего имени щедрое пожертвование, что обеспечило мне предупредительный, но прохладный прием. Мое пребывание не должно было слишком затянуться. Святые отцы более всего опасались, что меня найдут в обители и я не успею уехать. Так что, передохнув несколько часов и накормив коня, я покинул Сен-Марсьяль.
Когда мы с Марком обсуждали, куда направиться, было решено бежать на юго-запад. Мое спасение прежде всего связывалось с Провансом, все еще бывшим под властью короля Рене. А дальше путь лежал в Италию.
Теперь я знаю, что, когда в Пуатье наконец забили тревогу, самой неотложной задачей было определить, куда следует ринуться моим преследователям. Некоторые думали, что я двинусь на восток, через Бурж, во владения герцога Бургундского. Другие полагали, что я бежал на север: в Париж и Фландрию. Но Дове рассуждал более логично. Он знал, что лишь два правителя будут рады принять меня: дофин и король Рене. Соответственно, он отправил послания в Лион, служивший пересадочным пунктом для тех, кто направлялся в Прованс, и в Дофинэ, приказав наблюдать за въездом в город с севера и с юга. Эта прозорливость меня и обманула. Не встретив никаких препятствий на протяжении первых этапов моего бегства, я несколько поспешно вообразил, что путь свободен. Из монастырей в замки я следовал строго по маршруту, который выработали мы с Марком. Монастыри обеспечивали мне безопасность. В тщательно выбранных замках я встречал друзей, деловых компаньонов, должников – все они оказывали мне великолепный прием. Он стал своего рода противоядием от отравы процесса. Вслед за прошедшей передо мною чередой завистников протянулась прочная цепь привязанностей и признательности. Ноябрь в Оверни выдался дождливым. К счастью, конь неплохо держался на раскисших дорогах, а моя одежда, которую я снова и снова сушил у огня, защищала меня от холодов. Я ехал по унылым краям, где по временам виднелись еще следы грабежей, но вооруженные банды исчезли, и больше не приходилось опасаться неприятных встреч. Я наконец достиг другого склона, который спускался к долине Роны. У горизонта, омытого дождями, уже виднелся Прованс. Ветер, задувавший с севера, гнал облака. Я скакал к реке под бледным солнцем, согревавшим лишь душу. Мне казалось, что спасение рядом. Я думал о Гильоме и Жане, которые дожидались меня на том берегу.
Увы, мне пришлось вернуться к реальности. Я сделал остановку в монастыре, через который пролегал путь Регордан, на вершине холма, последнего из тех, что высились над рекой. Местные монахи мне сообщили, что меня разыскивают солдаты. Они обходили окрестности и даже заглянули в монастырь, чтобы спросить, не видел ли кто меня. Монахи, направлявшиеся на рынок в долину, чтобы продать там дрова и скот, предупредили меня, что все населенные пункты вдоль реки находятся под наблюдением. Патрули прочесывают округу и останавливают путников.
При таком известии я утратил всякий оптимизм. Как без помощи Марка преодолеть последнее препятствие? Мне опять мерещились пытки и застенки. Хотя на скаку я не чувствовал холода, тут меня начал бить озноб, это была лихорадка. Я провел всю неделю в жару. Монахи ухаживали за мной, хотя я чувствовал, что им не терпится меня спровадить. Монастырь был беден, стоял на отшибе, открытый всем ветрам, и если солдаты вернутся, то их не остановит привилегия неприкосновенности, которой пользовались религиозные общины.
