Я вернулся на постоялый двор; охранявшие меня люди, рассеявшись, стали выслеживать тех, кто преследовал меня. Они схватили одного из мальчишек и приволокли на постоялый двор. К нам присоединился Никколо. Он задавал маленькому попрошайке вопросы на флорентинском диалекте.
Результат допроса был весьма поучителен. Ребенок совершенно ничего не понимал, зато назвал множество слышанных им имен. Выяснилось, что меня преследуют не люди, посланные французским королем, а флорентийцы… Все следы вели к дражайшему Отто Кастеллани, тому самому, который донес на меня, а в итоге захватил мой пост и неплохо поживился, пока растаскивали мое имущество. Так что мне следовало страшиться сразу двух угроз: с одной стороны, мести короля – чисто политическими средствами (к счастью, по причине удаленности от Франции, его возможности были ограниченны), с другой – преследования лично Кастеллани и его приспешников. Бежав во Флоренцию, я избрал идеальное для них место. Кастеллани и его брат сохранили в своем родном городе множество связей. Так что я некоторым образом добровольно бросился в волчью пасть.
К моему великому сожалению и к огорчению Никколо, мне пришлось срочно покинуть город в поисках более надежного убежища. Единственным местом, где я мог чувствовать себя в безопасности, был Рим. Покровительство папы в целом служило высшей гарантией, хотя для такого негодяя, как Кастеллани, не было ничего святого, когда речь шла о мести и деньгах. Все же ему было гораздо сложнее действовать в этом городе, которого он не знал и где я на сей раз без стеснения мог прибегнуть к высокому покровительству.
* * *
Мы вновь пустились в путь. Мне, так долго запертому в четырех стенах, эти скитания даже нравились. С наступлением лета и нашим продвижением на юг жара усиливалась. Я заранее отправил двух человек из моего сопровождения сообщить в Рим о моем прибытии. И на пути к папскому граду нас нередко ждал подготовленный ночлег в монастырях или в роскошных виллах. Наконец мы достигли берегов Тибра. Папа, пока в Ватикане шли строительные работы, жил в Санта-Мария-Маджоре. Падение Константинополя и наступление турок нарушило его планы и задержало постройку базилики
[42].
Николай Пятый, ожидавший моего приезда с большим нетерпением, сразу принял меня. На самом деле он опасался, что не доживет до моего приезда: его снедал тяжкий недуг. Он изменился до неузнаваемости и сильно исхудал. На протяжении всей жизни он был слегка полноват, и, как это обыкновенно бывает, округлые очертания казались неотъемлемой частью его облика, а теперь, когда они исчезли, всем казалось, что перед ними кто-то совсем другой. Передвигался он с трудом, опираясь на простую самшитовую палку, что резко контрастировало с пышным убранством его апартаментов. Но главное – болезнь выразилась в ослаблении духа.
Этот кабинетный ученый, человек культуры не был создан для того, чтобы противостоять великим испытаниям, которые уготовил ему его понтификат. Парадоксальным образом ему удалось победить: с окончанием раскола в Западной церкви и падением второго, восточного, Рима у него не осталось соперников. Однако единство, о котором до него могли лишь мечтать, пришло слишком поздно. Он потратил все силы, чтобы достичь его. Папа долго рассказывал мне о положении в мире, развивал идеи, которые ему хотелось бы воплотить в жизнь, если бы ему достало времени и средств. Принципиально его воззрения не изменились: необходимо было способствовать укреплению восстановленного единства папства, упрочить его центральное положение, продолжив крупную перестройку Ватикана. После падения Константинополя он проповедовал мир между правителями Запада, их единение перед лицом опасности. Но к нему не прислушались, и соперничество продолжалось. В результате получилось так, что римский понтифик остался в одиночестве перед нашествием мусульман и, победив всех, он теперь рисковал все потерять. Вот почему, принимая во внимание безразличие европейских монархов, Николай Пятый сознавал, что в настоящий момент не стоит и помышлять о Крестовом походе. Увы, он чувствовал, что большая часть кардиналов, особенно выходцы из стран Восточной Европы, которой турки угрожали напрямую, подталкивают его к противостоянию.
Об этих проблемах папа заговорил со мной уже при первой нашей встрече, прежде даже, чем расспросить меня о том, что случилось со мной во Франции. Как все люди, стоящие на пороге смерти, он был одержим мыслью о предстоящем конце и с каждым новым собеседником продолжал тот мучительный монолог, который произносил внутри себя самого на пороге небытия. Я больше, чем когда-либо, уверился, что он не верит ни в Бога, ни особенно – в теперешней ситуации – в вечную жизнь.
Мы виделись каждый день, подолгу беседовали. Его доставляли в сады Ватикана, откуда он мог наблюдать за строительством базилики. Он показал мне развалины цирка Нерона, где принял мученическую смерть святой Петр. Находиться в окружении прошлого было его единственным утешением, как будто потусторонний мир, куда он теперь направлялся, был создан из этих камней, хранивших следы людей минувших эпох, а ярко-зеленые сосны своей прохладной тенью, казалось, защищали их.
Рим, как я и надеялся, был для меня гораздо более надежным убежищем. Николай Пятый позволил мне устроиться в крыле Латеранского дворца. Во время авиньонского пленения пап он пустовал и нуждался в полной реставрации. Я велел произвести ремонт, окрасить и меблировать свои комнаты. Бонавентура дал мне постоянную охрану, куда бы я ни направлялся, а поскольку я больше всего времени проводил с папой, то пользовался и его защитой. По некоторым признакам мы поняли, что наемники Кастеллани по-прежнему следят за нами, но поводов для беспокойства у нас не было.
Здоровье папы резко ухудшилось. Его врач сказал мне, что ночью у него было обильное кровотечение. Живот его под казулой странным образом увеличивался, что резко контрастировало с истощенными руками и ногами. Он часто скрещивал руки на животе с гримасой страдания. Во время нашей последней встречи он признался мне, что Сенека доставил ему большее утешение, чем чтение Евангелия. Это был простой, лишенный всего показного, бесконечно ранимый и одинокий человек; он отдал Богу душу незадолго до рассвета 24 марта, не издав ни единого стона. Члены церковного собора ждали его смерти – если не сказать, что они на нее надеялись. Собравшиеся кардиналы незамедлительно избрали его преемника, о кандидатуре которого договорились, вероятно, давным-давно. Речь шла об Алонсо Борджиа, епископе из Валенсии, который стал папой под именем Каликста Третьего.
Николай Пятый представил меня ему за несколько дней до смерти. Ему было семьдесят семь. Он был полон сил и неутомим. Приверженность папы к античной культуре казалась ему явным недостатком. В отличие от своего предшественника, Каликст Третий был движим истинной, идущей от сердца верой, не оставлявшей места сомнению, верой, в свете которой любое проявление культуры, не продиктованное Господом, казалось бесполезным, если не подозрительным. Совершенствованию истинной веры он противопоставлял языческий мир, куда он относил и дикарей, разгуливавших голыми, и афинских философов времен Перикла. Он поддерживал идею Крестового похода, стремясь преуспеть там, куда отказался ступать его предшественник.
