– Всегда хотел быть героем какой-нибудь романтической повести.
Яна подыграла мгновенно. Образ невинной юницы удавался ей особенно хорошо, водку из рюмочки, когда прозвучал тост в ее честь, она едва пригубила, и то сидела, зардевшись и опустив взор, то горячо благодарила всех за участие, и тогда на глазах цвета звезд блестели бриллиантами чистейшие слезы.
– Нам бы только до Светогорска добраться, – сообщила она. – А там есть друзья, которые помогут перебраться в Финляндию.
Полчаса – и кухня превратилась в подобие штаба революции: посуда убрана, арбуз, бутылка, рюмки сдвинуты в сторону, обе пепельницы полны окурков, дым стелется под потолком, и собравшиеся то хором, то поодиночке обсуждают возможность пробраться к дальней границе области и страны.
О том, чем грозит такое участие в судьбе разыскиваемых госбезопасностью посторонних, по сути, людей, никто не задумывался – наверное, потому, что каждый из тех, кто собрался в ту памятную ночь на кухне коммунальной квартиры старого пролетарского дома, знал, что чужой беды не бывает, и собственная жизнь в размеренной ее нормальной обыденности и тихом благополучии не имела высокой цены рядом с этой бедой, но приобретала новую ценность именно постольку, поскольку в нее вошли вместе с риском подвиг и смысл.
Знаете, сейчас много говорят о русской национальной идее. Я в идеологических формулировках не силен, но, если бы пришлось, то назвал бы важнейшую, если не самую важную черту национального характера – сочувствие преследуемым и готовность поверить в невинность арестантов. Молоко в крынках и хлеб для беглых каторжников у крыльца крестьянского дома, песни до слез про бродягу, возвращающегося в отчий дом, или лихого разбойника, тоскующего по матери – все это от века сформировалось в нас трудной, тяжкой историей, в которой выжить помогали отвага и самопожертвование, а сохранить человеческий облик – то самое сочувствие к гонимым и осужденным. “От сумы и от тюрьмы не зарекайся”, – рекомендует нам мудрость, рожденная поколениями так же, как под чудовищным давлением и в адском подземном пекле рождается драгоценный алмаз. Полная ерунда с точки зрения законопослушного европейца, в памяти поколений которого нет монгольского ига, Разина, Пугачева, Смутного времени, церковного раскола, а главное – двух войн и трех революций с гражданской войной и террором в течение всего-то лишь полувека, и в сердце которого не стучит временами прах протопопа Аввакума, Алёны Арзамасской или тысяч и тысяч замученных царем Иоанном новгородских жен и детей. “С чего бы это мне не зарекаться? – спросит благополучный немец или бельгиец. Я гражданин, плачу налоги, честно веду свой бизнес или добросовестно работаю, у меня есть социальная страховка и пенсионные накопления – при чем тут сума и тюрьма? “Не зарекайся”, – с лаковой укоризной ответит русский, и сложит на всякий случай в сумку спортивный костюм, тапочки, зубную щетку, чай и пачку печенья. Никто, конечно, не оправдывает душегубов, насильников или детоубийц – на бытовом уровне, по крайней мере – но любому прохиндею, бегущему от милиции и рассказывающему про преследование за правду, мы поверим скорее, чем тому, кто его догоняет.
И это ни в коем случае не означает отсутствия любви к Родине или лояльности к государству, или даже какого-то особо предвзятого отношения к милиции и КГБ. Соседи мои в большинстве своем были детьми войны, их матери и отцы воевали и погибали в сражениях и под бомбежками в умирающем, но не сдавшемся Ленинграде; они и сами, каждый из них, поднялись бы в штыки как один хоть сейчас, или вступили бы в схватку с вооруженным вражеским диверсантом – и наваляли бы промеж ушей такому диверсанту, и скрутили, и сдали бы, куда следует. Но самоотверженная любовь эта к Родине из поколения в поколения соседствовала с фатальной готовностью к властному произволу, твердым знанием, что перед высоким начальством ты никто, и что ни жизнь твоя, ни свобода и медной копейки не стоят для большинства из тех, чьи портреты ты видишь в “красном уголке” или несешь транспарантом на демонстрации, сливая свой голос с общим раскатистым и торжествующим криком “ура!”
Слов нет, сострадание ближнему не очень подходит в качестве идеологической основы, чтобы объединить вдруг народ. Для этого в самый раз ненависть – так быстрее и проще. Показал внешнего супостата, крикнул погромче “Наших бьют!” – и все, пошла писать губерния, навешивая и правым, и виноватым. Ни воспитывать не нужно людей, ни развивать. Только дров подкидывай в топку яростной неприязни. Но я так скажу: русский народ принято иногда сравнивать с медведем – пусть; и это хороший, добродушный такой мишка, предпочитающий малину и мед чужой плоти и крови. Он даже на велосипеде согласен по цирковой арене проехать, чтобы повеселить ребятишек. Но очень плохая идея превратить его в свирепого пса на привязи; скармливать ему под видом патриотизма ненависть и драчливость; держать в состоянии постоянного злобного возбуждения, пока у него пена с клыков не начнет капать и глаза не выкатятся из орбит – и удерживать на цепи, науськивая при этом на всех подряд. Потому что есть пределы терпения у медведя; и не раз и не два случалось такое, что, потеряв голову от внушенного ему озлобления, он бросался на тех, кто держит цепь – и тогда пощады не жди.
Мы готовы проявить милосердие к поверженному врагу, но к павшему кумиру безжалостны совершенно.
Так что в преследование за правду у нас очень верится, да. А история, которую рассказал Савва Гаврилович, была еще и эмоционально пронзительной до рыданий.
– Светогорск – город закрытый, – рассуждал Деметрашвили. – Туда и в обычное время без пропуска не попадешь.
– Сейчас патрули на всех трассах и на вокзалах, – добавил я. – Электрички, автобусы, автомобили – все проверяют. Даже из Ленинграда не выехать, не то, что до Светогорска добраться.
– Я мог бы вывезти из города на тепловозе, – задумчиво проговорил Чечевицин. – Товарные поезда проверяют только при отправлении и в пункте назначения. Подхватил бы, скажем, по пути, довез бы до Выборга или Приозерска. Но вот только в Светогорск у меня рейсов нет, а поменяться в такой короткий срок проблематично. Времени-то у нас до пятницы.
– Валька! – воскликнул вдруг дядя Яша и хлопнул себя ладонью по лбу.
Все непонимающе уставились на него.
– Валька же! Ну, Валька Хоппер, сосед наш, помните? Он же в “Интуристе” какая-то шишка, автобусами заведует! Точно выручит или подскажет, что делать! Женя, где у нас записная книжка?
Потом посмотрел на меня и спросил:
– Витя, ты ведь не против?..
Я махнул рукой. Конспирация и без того накрылась уже корытом.
Дядя Яша вышел позвонить, и вернулся минут через пять, сияя, как новобрачный.
– Сейчас приедет! – сообщил он. – Я по телефону в курс дела вводить его не стал, сказал только, что у нас Витя Адамов в гостях и ему помочь нужно. Так он говорит, для Виктора, мол – так и сказал, для Виктора! – все, что угодно. Вот как!
Я кисло улыбнулся. Невероятная отзывчивость дяди Вали Хоппера мне была хорошо понятна, и адресовалась она не соседскому мальчишке, которого в глаза не видел больше десяти лет, а капитану уголовного розыска Адамову.
