Просторный салон автобуса светился уютным и желтым, внутри отчетливо были видны сидящие люди и белые чехлы наголовников свободных сидений. Несколько мужчин, собравшись кучкой, курили поодаль, в сумраке разгорались и гасли огоньки сигарет. У открытой двери маячила долговязая фигура дяди Вали Хоппера: он расхаживал, засунув руки в карманы, потом увидел нас и помахал.
Все было настолько спокойно, что я снова заволновался.
– Ну что, все вроде, – неуверенно произнес дядя Яша.
Похоже, ему тоже не верилось в то, что наш путь завершен – и завершен успешно: осталось только перейти дорогу – и вот он, автобус, потом Светогорск…а дальше уже от нас ничего не зависит.
Задние створки “скорой помощи” распахнулись. Георгий Амиранович спрыгнул из кузова, помог вылезти Яне, следом неспеша выбрался Ильинский. Мы собрались кружком между “Запорожцем” и “скорой”, свет фар отделял нас от ночи и от мира за ее пределами, мы молчали, и нужно было прощаться, но никто не знал, как.
– Что ж, – первой нарушила неловкую тишину Яна. – Мы пойдем. Спасибо большое всем!
Никто не нашел, что ответить. Она обняла по очереди Дато, и Георгия Амирановича, и дядю Яшу, и подошла ко мне, а я так и не смог поймать ее взгляд – только почувствовал, как тоненькие прохладные руки охватили на мгновение шею да по-детски клюнули в щеку холодные губы. Савва и вовсе не проронил ни слова: лишь пожал руки, глядя куда-то то ли внутрь себя, то ли вовне – так далеко, что обычному человеку туда невозможно было проникнуть и мыслью, не только взглядом.
– Берегите себя, – напутствовал Деметрашвили.
– Это…может, дадите знать, как доберетесь…куда-нибудь, – попросил дядя Яша.
Яна задумалась на секунду и кивнула.
– Да, мы дадим знать.
И еще раз сказала:
– Спасибо большое всем!
Они повернулись и медленно пошли через пустынную трассу к автобусу. Мы остались стоять и смотрели им вслед. Тихо стелился дым; в темном лесу протяжными голосами перекликались ночные птицы; негромко ворчали двигатели на холостом ходу. Яна и Савва приблизились к автобусу; курильщики проводили их взглядами и вернулись к неспешному разговору. Дядя Валя шагнул навстречу, поздоровался с Саввой за руку, сказал что-то и приглашающим жестом указал на открытую дверь. Они поднялись во лестнице в освещенный салон, будто в обетованный Эдем из внешней тьмы, не обернувшись и не махнув рукой на прощание. Только Валентин Александрович, точно страж на границе света и тьмы, поднял вверх большой палец: все, дело сделано.
– Дело сделано, – будто бы повторил за ним дядя Яша, и все кивнули: да, так и есть, можно теперь расходиться.
Мы постояли немного, глядя, как Яна и Савва усаживаются на свободные кресла в салоне, а потом и сами сели в машины и поехали прочь.
Мне было грустно. Знаете, бывает такая печаль после успешного дела: и все получилось, и не сорвалось ничего, и удача сопутствовала так, как не ждали – а потом приходит грусть и особенная пустота, как будто ты отдал что-то личное, дорогое, и оно к тебе больше никогда не вернется. Я покосился на дядю Яшу: он положил локоть на открытое окно и курил, тиская папиросную гильзу зубами, покачивая головой и бормоча что-то себе под нос – наверное, тоже ощущал эту грусть, что так рифмовалась с густой тьмой августовской ночи, монотонным мельканием леса и узким пустынным шоссе.
В зеркало заднего вида ударили ослепительные фары дальнего света.
Я обернулся. Серая “Волга”, появившись из-за поворота, уверенно нагоняла. Лучи фар вползали в тесный салон “Запорожца” как щупальца глубоководного спрута. Дядя Яша покосился в зеркало и чуть прибавил скорость. “Волга” легко сократила расстояние примерно до полусотни метров и шла позади с высокомерной уверенностью опытного преследователя.
– Может, попробую оторваться? – неуверенно предложил дядя Яша.
– От “Волги”?
Он заерзал, выплюнул в окно папиросу и покрепче ухватился за руль. Дорога пошла под уклон, круто спускаясь в сумрак низины, а потом снова появляясь из тьмы и взбираясь наверх вдалеке. “Волга” держала дистанцию, не приближаясь, но и не отставая; я, щурясь, всматривался поверх ярких фар и даже смог разглядеть два темных силуэта – за рулем и на пассажирском сидении – как вдруг все вокруг залило мгновенной ослепительной вспышкой белого света.
Бесшумная молния исполинской дугой расколола темноту от неба до самой нижней части крутого склона, на мгновение выхватив из мрака лес, и поле за ним, и далекое озерцо, и домики спящей деревни на его берегу. Миг – и сверкающий белый разлом сжался в нестерпимо яркую точку, она расширилась, превратившись в шар раскаленного пламени, который тут же распался надвое, став фарами бешено летящего навстречу тяжелого самосвала. По ушам вдарило рычанием и трубным ревом, через окно окатило тугой волной теплой бензиновой вони. Дядя Яша резко вывернул руль вправо, “Запорожец” вильнул, чуть не перевернулся, но удержался на четырех колесах, уравновешиваемый грузной массой своего хозяина, и стремительно вылетел за обочину. Навстречу метнулись рваные силуэты деревьев, паутина ветвей, раздался треск, меня мотнуло вперед, ударило головой о стойку, а потом я увидел летящее в лобовое стекло черное дно кювета, куда, подпрыгнув, на полной скорости обрушился “Запорожец”.
* * *
Я очнулся внутри непроницаемой слепой темноты. Голова была как шар, туго надутый болью. Шар этот болтался на обмякшей шее, которая тоже болела. И грудь тоже болела, как после тупого удара, и саднили запястья, но сильнее всего болели плечи – так, словно их вывернули на дыбе. Странно, но боль эта казалась знакомой – не по личному опыту, а как будто по чьим-то рассказам, или, может быть, жалобам. Я подумал немного, вспомнил, кто мог жаловаться на похожее, и попробовал пошевелить руками. Послышалось тихое звяканье и запястья обожгло резкой болью. Все верно: так сводит плечи, когда руки долгое время скованы наручниками за спиной.
Вслед за болью вместе с сознанием приходили новые чувства и ощущения: жесткое сидение стула, твердая деревянная спинка, за которую были заведены мои руки, запах армейской кожи, оружейной смазки и старой мебели, пропитанной насквозь куревом и казенной пылью. Я по-прежнему ничего не видел и уже подумал было, что лишился зрения после страшного падения вместе с “Запорожцем” в кювет, но потом понял, что просто смотрю изнутри в закрытые веки.
Я открыл глаза.
Стул стоял посередине большого квадратного кабинета. Высокий потолок едва белел в густом полумраке. Узкие окна плотно зашторены толстыми портьерами грязно-зеленого цвета. Голые неровные стены, расходящиеся под каким-то неправильным, ассиметричным углом, оштукатурены от потолка до середины, а от середины и до дощатого неопрятного пола покрыты свинцово-серой краской, на которой единственным ярким пятном выделялся небольшой плакат: вылезшая из буржуазного белого манжета костистая багровая лапа с заостренными когтями тянется к рукояти пистолета, торчащей из беспечно расстегнутой кобуры.
