Эсэсовец снова мотнул автоматом, и Михаил, поколебавшись (как в переносном смысле, так и в прямом) всё-таки шагнул к двери. Он твёрдо решил выйти из вонючей дыры, ополоснуть напоследок лёгкие горькой прелью болотных трав, улучить момент, и… Нет, на спасение он не надеялся. Он надеялся, что даже дрессированный педантичный фанатик, будучи застигнут врасплох, не успеет оценить арестантскую жизнь выше собственной.
Увы, едва вышагнув наружу, лейтенант Мечников понял: эта надежда, вопреки расхожей поговорке, умерла первой. До убийства заопасаться полудохлого “языка” один ганс, может, ещё и смог бы, а двое – нет.
Гансов оказалось двое. Причём поведение второго озадачило Михаила даже сильней, чем тон первого.
Ещё там, в разорённом обезьяньем логове, немчура ловко, в четыре руки, обшарила пленного лейтенанта, не забыв проверить не только сапоги (прощай, финка!), но даже и гимнастёрочный воротник (оно понятно: особоопасный диверсант-энкавэдист запросто может таскать при себе ампулу с ядом). Тогда же у него отобрали поясной ремень.
И вот теперь этот второй немец протягивал пленному не только ремень, но и фуражку. Собственную Михаилову фуражку, потерянную во время бегства через болото и найденную, вероятно, гансами-догоняльщиками… Да мало того, что найденную-принесенную – её вдобавок озаботились высушить и почистить!
Что происходит? Пленным не оставляют ремни и головные уборы. С убийцей своего начальника так не обращаются. И это ещё не всё. В логове они командовали по-русски. А теперь… Словно бы им кто-то сказал, что пленный разумеет немецкий. Кто мог это сказать? Его как-то незаметно показали Кляче? Может, и так, да только вряд ли она сумела признать Мишку-Миху в грязном, обросшем двухдневной щетиною мужике. Узнать его мог бы… Не-ет, уж это-то бред: Герасимов бы ничего им не… Всего правдоподобней и страшнее всего – Вешка. И Маша тоже знала: ты же высмеял её, когда она немецкие слова перепутала… Ну точно, обезьяна не наврала: девушки у них. Господи!!!
…Конвоиры дали ему отдышаться, подпоясаться, нацепить фуражку. Потом повели вдоль стены – когда-то белой, а теперь облупленной, испятнанной лишаями обнажившейся кладки. Один держался сзади, второй – чуть сбоку, блокируя возможный прыжок в соблазнительно тянущиеся слева кусты. Не подталкивали, не понукали даже, лишь спокойно руководили: “Нах рехтс, битте… Форвертс… Нох айн маль нах рехтс…”
Опять “битте” – надо же! Не к добру такие реверансы-книксены; ох, небось, к какому же они недобру!
Идти оказалось довольно-таки легко, тело слушалось гораздо лучше, чем можно было рассчитывать. Вот только воздух строптивился: очень неохотно соглашался пролазить сквозь пересохлое распухшее горло; а между вдохами-выдохами успевал рыкнуть и больно скребануться в груди.
После “нох айн маль направо” здание показало, наконец, свой кое-как намарафеченный фасад, глубоко вдавленный меж заломленных покоем двух казарменного вида пристроек. Неизменная для захолустной старины наивная пародия на ампир. Тяжеловесный фронтон подпёрт шеренгой бочкоподобных колонн, из пройм-щелей меж которыми боязливо выглядывают узкие двусветные окна; широкое крыльцо придавлено по краям монументальными помесями вазонов со слоновьми ночными горшками (из вазонов торчат какие-то хлыстики, рядом, прямо из ступеней – крепенькие неноворожденные берёзки)… А перед всем этим красуется огромная круглая клумба, в отличие от прочего ухоженная заботливо и трудолюбиво. Правда, вместо цветов на ней произрастает нечто, подозрительно напоминающее картошку (небось, здешний сторож таким образом воплотил свои представления о совместимости красоты с пользой).
Михаила провели через гулкий пустой вестибюль (простенькие половики поверх щербатого рассохшегося паркета, с оштукатуренных стен свисают кумачёвые клочья каких-то свежеободранных транспорантов); затем – скользкой чугунной лестницей с вычурными перилами – на второй этаж; затем долго вели по узкому коридору между монотонными рядами закрытых серых дверей слева и пыльных затворенных окон справа…
Коридор упирался в ещё одну дверь, украшенную краснозолотой стеклянной табличкой. Собственно, от таблички остался болтающийся на одном шурупе осколок с надписью “уголок”. А ещё примечательного в этой двери было наличие возле неё охранника в чёрном однопогонном мундире, в чёрной пилотке с кокардой на манер “весёлого Роджера”. Автомата у охранника не имелось, зато имелись на поясе тяжелая кобура и кортик в виде обоострого древнегерманского меча.
А ещё имелось у охранника явное нежелание кого-либо за охраняемую дверь пропускать.
Он стоял, загораживая проход – ноги на ширине плеч, подбородок вверх, скучающий взгляд не на приближающихся, а сквозь оных… Оружия, правда, не трогал, руки держал за спиной, как у гансов заведено по команде “вольно”… Но всё равно, шагах в пяти-шести от этого чёрного пугала один из конвоиров придержал Михаила за плечо, останавливая.
С минуту пленный лейтенант имел возможность без помех изучать не прикрытый камуфляжем эсэсовский мундир и так увлёкся этим занятием, что без малого заснул стоя. А когда чёрный охранник вдруг лихо щёлкнул каблуками, вытягиваясь в струнку, Мечников до того обалдел, что и сам чуть было не…
– Красивая форма, не так ли? – сказал позади и очень близко спокойный голос.
Михаил не отреагировал и не обернулся. Он был занят: клял себя распоследними словами за потерю бдительности.
Голос, тем временем, перешел с безупречного русского на не менее безупречный немецкий; охранник распахнул дверь и отшагнул, освобождая дорогу, кто-то из конвоиров чуть подтолкнул пленного лейтенанта…
Это, наверное, был не только “красный уголок”, но ещё и что-то вроде апартамента для нерядовых визитёров. Угловая комната с балконом, с четырьмя окнами… Уставленная книгами этажерка; сейф; возле боковой стены, по обе стороны одного из окон – две одинаковые, обтянутые кумачом тумбочки с гипсовыми бюстами Ленина и Вождя Народов (лицо последнего носило следы оскорбления действием при помощи увесистого предмета: пострадали нос и усы)… Огромный кожаный диван и два таких же кресла под белыми льняными чехлами… И два стола. Один – напротив двери и “лицом” к ней – письменный; второй (в углу, окруженный хороводом легкомысленных дачных стульев) круглый, вроде обеденного. Во всяком случае, то, что находилось на матовой тёмной столешнице, весьма напоминало именно обед. Сервированный по-походному, но не без претензии на изысканность. Ароматы, веющие из-под крышек квадратных хромированных судков, мигом напомнили Михаилу, когда ему случалось есть последний раз, и в прямом смысле вскружили голову. Настолько вскружили, что лейтенант Мечников, войдя и сделав по комнате несколько неуверенных шагов, вынужден был остановиться, чтоб не упасть.
– Так вот, о форме…
С трудом превозмогая головокружение и тошноту Михаил обернулся. Дверь уже снова оказалась закрытой, а кроме самого Михаила в комнате был ещё только один человек – вероятно, неслышно вошедший следом. Человек этот, невысокий, щупловатый даже, стоял теперь возле боковой стены и внимательно рассматривал что-то снаружи, за окном… или, может, какое-то пятнышко на оконном стекле. Мечникову были видны только спина, обтянутая таким же, как у охранника, чёрным мундиром, да аккуратно подстриженный затылок.
