А ночь, как назло («как» слово не лишнее ли?) вздумала выдаться самой обычной, безо всякой потусторонщины вроде светящегося тумана. Звёзды выспевали всё ярче, из-за леса вспухала налитАя луна; купины кустов, хворые болотные деревца-полутрупы да неближние кочки виделись не многим хуже, чем каким-нибудь плаксивым хмуреньким днем; но вот рядом, на тройке-пятерке шагов различить что-либо удавалось лишь с огромным трудом. Да и то… Притопившая траву зыбкая муть была куда подлей мрака. Она не скрывала, она врала. Колдобины прикидывались бугорками, грязные лужи – замшелой твердью…
Единственно, что различалось вблизи ясней ясного – это вязкая, лопающаяся смрадными пузырями твань. Она все радушнее поддавалась ногам, марая собой уже верхнюю треть голенищ, все неохотней выпускала потом добычу, чмокая смачно, захлебисто, предвкушающе… И, словно бы из твани этой рождаясь, при каждом таком чмоканье взмывали оттуда, снизу, новые и новые несметья остервенело визжащего комарья, которого и так уже чуть ли не больше было, чем воздуха…
«На болотах гибнут чаще всего от паники» – единственное, что всплыло на ум подходящего из детских книжек. Михаил чувствовал, что вот-вот станет подтверждением вычитанной когда-то невеселой статистики. Ему казалось, будто он не идет, а, ни на миллиметр не продвигаясь, из последних сил барахтается в непролазном, высеребренном звездами сумраке; будто именно сумрак этот на каждом вдохе врывается в перекошенный рот суетливым, липучим, копошащимся месивом, будто именно сумрак этот ежовыми шкурками елозит по лицу, шее, кистям…
И вдруг всё кончилось.
Людоедка-паника разочарованно захлопнула уже было во всю ширь разинутую несытую свою пасть, поджала хвост, сгинула.
Потому, что стоптанные Михаиловы кирзачи перестали проваливаться-выдергиваться. Они зашагали. По-настоящему.
Низкая, заросшая осокой песчаная гривка. Напряглась, выгнулась родимая, выткнула над болотной мокретью острый хребет, подставилась под ноги умученному человеку: валяй, болезный, не робей, пользуйся!
Болезный воспользовался.
Гривка была узкой, осока – скользкой, и комаров в ней жило как бы не больше даже, чем в трясине; пару раз, огибая нахально оседлавшие дорогу кусты, Михаил по пояс вваливался в ржавую дрянь… Но бритвенными травяными зарослями прикрывалась настоящая твердая твердь, и за это ей можно было простить что угодно.
Кроме, разве что, одного.
Исподволь, вкрадчиво гривка-благодетельница забирала всё правей да правей… Михаил довольно долго этого не замечал, а заметив, еще некоторое время отмахивался от своего открытия: ерунда, сейчас главное не направление, сейчас главное – скорость…
Потом что-то приключилось с его правой ногой. Будто бы невидимая, но изрядная тяжесть повисла на ней, прицепившись чуть выше сапожного голенища. Ощущение было внезапным, сгинуло почти мгновенно, однако мгновения этого хватило, чтоб Мечников оступился и упал.
Вскочив, он несколько секунд растерянно щупал колено, переминался, притоптывал… нет, нога слушалась нормально. И не прилепилось к штанине, естественно, ничего этакого – только обычная по осени болотная дрянь.
Пожав плечами, лейтенант наскоро огляделся… и обнаружил вдруг чуть ли не прямо перед собой темную округлую тушу всхолмья. Сперва он даже обрадовался: какая, мол, туша эта уже неогромная, и, значит, как все-таки далеко успелось убраться от кишащего гансами музейного филиала-отдела. Только уже наладившись дальше, Мечников сообразил, наконец: гривка оказалась не благодетельницей, а предательницей. «Дальше» превратилось в «обратно».
А вокруг было тихо. Или это слитный комариный звон топил в себе остальные звуки? Впрочем, если и топил, то не все. Откуда-то со стороны холма пропоролся вдруг пронзительный полувой-полувзрев – тоскливый, леденящий… тягучий, как болотная жижа…
Михаил провел ладонью по волосам. Те, оказывается, слиплись от пота в довольно удачное подобье коросты – оттого-то, наверное, и не встали дыбом.
Вой не повторялся. Единственной видимой живностью кроме комаров были летучие мыши. Или мышь – если это один и тот же зверек раз за разом невесомо выныривал из темноты, едва не задевая Мечникова по лицу темными тряпочками крыльев.
Потом на холме замаячила желтая искра. Вспыхивала, надолго гасла, снова принималась мерцать… Михаил насторожился – очень уж было похоже на включаемый украдкой фонарь. Но огонек брезжил на одном и том же месте. Наверное, это тревожимая ветром занавесь тополиной листвы приоткрывала светящееся в «филиале» окно.
Время шло. Признаки погони не высматривались и не выслушивались. Беглеца, впрочем, кажущееся спокойствие не обманывало. Прохлопать его бегство или оставить оное без последствий эсэсы никак не могли. Что часть пути, пройденная вброд, собьет догоняльщиков со следу – этим лейтенант тоже не обольщался. Вон, небось, утром, когда его утаскивал в болота обезьянообразный, в два счета нашли. Говорят, над стоячей водой даже собака может выискать след… как бишь… верхним чутьем, что ли… А у них там имеется кое-кто, перед которым обычная собака – тьфу! Ну, ладно…
Наскоро оглядевшись, Михаил присмотрел удачную впадину – не окоп, конечно, однако же позиция неплохая: тыл прикрыт кустом, а выгиб гривки позволяет и собственный след держать под прицелом, и краем глаза коситься на холм-остров…
Одно было плохо: стоило прекратить двигаться, как на взмоклое тело навалился звереющий с каждым мигом озноб. Ну, да лежать не долго, вряд ли успеется замерзнуть по-настоящему. И автомат – не винтовка, дрожь стрельбе особо не помешает. Должно, непременно должно повезти хоть кого-то из догоняльщиков спровадить на тот свет впереди себя. Правда, ради подобного везения не стоило, наверное, забегать аж так далеко. Можно было прямо сразу нагрянуть к добивающим ужин гансам. Эффект внезапности – дело хорошее; наверняка бы штук пять легли прежде, чем…
Михаил вдруг растерянно заерзал в своей лёжке. До него наконец-то дошло задуматься: а действительно, с чего он так безоглядно пустился в бега? Нет, ну что негаданно подвернувшийся случай освободиться, дорваться до оружия… что такой случай грешно было упускать – это понятно. Что выручить Вешку и остальных ему бы не удалось – тоже понятно. Но он ведь мало что не пытался, он даже о возможности такой попытки забыл – сразу кинулся наутек… Неужели аж так скурвился Миха Мечников, что только о собственной драгоценной шкуре способен думать?! Да нет… Бросить своих, возможно, ты б и сумел, а вот сам же себя поедом за это не съесть – дудки… Так в чем же дело, куда и зачем ты мчался?
Очень, очень не понравился Михаилу этот… черт, как и назвать-то… Вопрос – не вопрос… И не догадка: догадка – это ведь когда догадался… А тут…
Впрочем, именно догадка-то и не замедлила напроситься. И она, напросившаяся, не понравилась лейтенанту хуже, чем спровоцировавший её "невопрос" и внезапность да запоздалость этого самого "невопроса", друг на дружку перемноженные.
Потому что наиболее разумным объяснением и своего якобы эгоистичного поведения, и ненормального поведения гансов, и даже (чё уж себя-то дурить!) ненормальноватой удачности экспромта с побегом… В общем, наиболее разумным объяснением совокупности всего перечисленного примерещился Михаилу полнейший бред. А именно, что он, Михаил, вознамерился найти выброшенные им в приболотном лесу колдовские побрякушки. Найти, и с оным вновь обретенным непобедимым оружием воротиться спасать остальных. Вот так.
