Михаил так и не успел догадаться, что по правде-то уже почти догадался почти обо всем. Он успел только вскинуться на колени да от греха передернуть затвор (при подобной стрельбе автомат вполне мог подавиться недоотхаркнутой гильзой). А оттуда, куда сшибло летучую мышь, почему-то не раздрызганную в дым пулями да пороховыи газами, уже вставала мутная огнеглазая тень.
Медленно, не то оступаясь, не то пошатываясь на каждом шагу двинулась она к Михаилу, эта ржаво-бурая помесь великанского волка с предсмертным бредом.
И тут…
Словно бы пыльной кисеей застя неотвратимо близящуюся гибель выплеснулись откуда-то, замелькали перед Михаилом ошметья выцветших от древности явей – непрошенные и неуместные.
Дурацкий, то ли потомственным интеллигентом, то ли дремучим дикарем сработанный медный (!) топор смаху лязгает о камень, в лепешку рассаживая свое отточенное до бритвенной остроты лезвие…
Ражая баба в кольчуге, напяленной поверх какой-то посконины, обеими руками чуть ли не к самому небу вскинула кузнечный увесистый молоток…
Бревенчатая стена, торчащий из неё деревянный гвоздь – резной, затейливый: шляпка сработана в виде ощеренной волчьей морды…
Сгусток бурой нездешней плоти мучительно корчится, обугливаясь в чадном костровом пламени…
Вот это, последнее, хоть каким-то краем лепилось к происходящему. Трясинная мокреть стремительно обтекала с волкоподобного чудища, будто бы шерсть его была смазана жиром – отовсюду стекала, обнажая различимую в лунном да звездном сиянии рудизну… Вот только левая лапа дьявольской твари… и левое плечо… и щека… они оставались черными. Словно обугленными. Или не словно?
Только времени на обдумыванье увиденного да вспомянутого Мечникову не досталось. Жаринки, едва брезжившие в глазницах волкообразной потворы, вдруг полыхнули бешено и кроваво; вспышка эта мгновенно всосала, сожгла в себе всё – болото, небо, замешанную на лунном сиянии мглу…
Ослепший Михаил сумел догадаться, что именно должно сейчас произойти. А и пускай происходит. На таком расстоянии даже из незнакомого автомата и даже вслепую мазать гораздо сложнее, чем попадать.
Но…
Но.
Автомат молчал. Как Мечников ни плющил указательный палец о спусковой крючок, проклятая железка не соизволила поддаться ни на миллиметр. А болото уже чавкнуло разочарованно, отпуская рванувшуюся в прыжок клыкастую гибель… Нет, Мечников так и не успел осознать, что остался перед ней, гибелью этой, даже хуже, чем безоружным. Зато он чудом каким-то успел шатнуться назад, вытягивая перед собой руки с намертво стиснутым в них ППД – словно бы пытаясь заслониться обесполезневшим автоматом.
И тут же свирепый хрусткий удар едва не повышибал из суставов Михаиловы локти да плечи, и как бы не еще свирепей что-то огромное, колкое грянулось о лейтенантскую спину; заглянувшее в лицо высоченное многозвездье на секунду размазалось промельком грязного кудлатого брюха… Но, кажется, все-таки не после, а до этого промелька Мечниковские ладони будто кипятком обварило, и в уши ввинтился короткий щенячий визг – не собственный ли?
Секунду-другую Михаил болтался на сломе беспамятства, но вытерпел, не дал себе воли соскользнуть в заманчивую черную глыбь. Забарахтался, перекатился на живот… и обмер, ушибившись взглядом о ржавую тварь.
Та уже разворачивалась – неспешно, то и дело встряхивая головой. Похоже, выставленный автомат угодил ей цевьём в пасть. Оружие-то из Михаиловых рук волчина выдрал, но при этом изрядно подутратил клыкастости. Ничего, товарищ лейтенант, на тебя, небось, и остатков хватит…
Да, тварь двигалась медленно, очень медленно. И медлительность её ничего общего не имела с припомнившейся было Мечникову самоуверенной бандитской развалкой. Тварь всё заметней сводило на левый бок, её шатало, её натужные выдохи смахивали на стоны… Но она разворачивалась, она готовилась к новому броску, который, не смотря на явную тварью слабость, обещал стать последним событием в Михаиловой жизни.
Мечников сам не понял, что он собрался делать. Кинуться наутек? Или, наоборот, встретить смерть достойно – во весь рост, грудью? Какая разница, если ни то, ни другое не удалось? Он успел только приподняться на четвереньки. И опять замер – потому что дошло до него, какая это угловатая твердость подвернулась ему под правую ладонь.
И в тот же самый миг тварь прыгнула.
Михаил, кажется, хотел сотворить наиглупейшую из возможных глупостей: броситься навстречу. Но и поза его была абсолютно несовместима с прыжками, и стоптанные подошвы кирзачей разъехались на мокрой траве…
Вышло так, словно бы он попытался взлететь. Отпихнул себя от земного шара, отчаянно-безнадежно взмахнул руками… На самом сломе этого взмаха, когда уже качнулась обратно, навстречу травяная заросль, прыгнувший и пытавшийся прыгнуть встретились. Лейтенанту показалось, будто ему оторвало левую руку. А потом… Потом обнаружилось, что он, лейтенант Мечников, силится грудью притиснуть к земле дергающуюся, извивающуюся кудлатую тушу, что правой рукой вдавливает он куда-то между ухом и глазом рудого волчины ствол подхваченного-таки с земли "парабеллума"… И, вдавливая, с размеренностью метронома дергает, дергает, дергает спусковой крючок – не указательным почему-то, а средним пальцем…
Зря, вовсе зря давеча обозвал он хлопушкой этот пистолет. Тупоносые девятимиллиметровые пули, да вупор, да в висок (или как такое требует называть передовая советская наука об анатомии оборотней?)… Это сработало не хуже стародавнего кузнечного молотка, ломящегося из уродливо распухшей Михаиловой памяти.
Будто мокрой тяжелой тряпкой хлестнул Мечникова по лицу внезапный порыв ледяного ветра. Хлестнул, отшвырнул от корчащегося выворотня, покатил по земле и скинул бы с гривки в трясину, не успей Михаил левой свободной от оружия рукой намертво вкогтиться в осоку.
Вскочил он быстро (откуда только силы взялись?); пистолет будто сам собой вскинулся, метя все еще курящимся дулом в голову ржавого чудища… Но стрелять уже не потребовалось. Тварь сделалась бездвижной и плоской; из окровавленной пасти вывылился черный лоскут языка; в глазницах вместо багряного жара фаянсово отсвечивали закатившиеся белки…
Михаил шумно выдохнул, попытался утереть лицо тыльной стороной правой кисти – не удалось. Удалось только вскрикнуть да выронить парабеллум. Потому что, утираючись, лейтенант задел себя по лбу указательным пальцем, и сразу понял, отчего на пистолетный спуск давеча жал средним. Правый указательный видом напоминал сардельку и на малейшее прикосновение отзывался пронзительной болью. Вывих либо перелом. Только этого нехватало…
Почему утираться он пробовал правой вооруженной рукой, до Михаила дошло мигом позже. С левой кистью тоже было не хорошо: она изводилась тупой грызущей ломотой. Слушаться-то слушалась, сжималась и разжималась, ею удалось со второй попытки подобрать пистолет и – с, кажется, пятой – затолкать его за поясной ремень, но Мечников при всех этих эволюциях грыз губы и тихонько шипел.
Откручивая схватку с выворотнем назад, как кинопленку, Мечников решил, что отбил ладонь о выворотневу морду. Подвернувшегося под в общем-то случайную очередь зверюгу скорее всего не столько пулями зацепило, сколько обожгло пороховыми газами (много ли ему требовалось в мышиной-то ипостаси?); тяжко, может, даже смертельно припеченное чудище бросалось кое-как, из последних сил – вот и удалось сшибить его набок встречной помесью боксерского "крюка" с пошлой бытовой оплеухой. Ну, и дальше тоже все удалось.
