Что делать, что?
Хвататься за выроненное Белкой оружие? Оно ведь тут где-то, рядом, под воющим ковыльным прибоем… А толку с него? Чем возьмешь этого, неуязвимого ни для слов, ни для пуль?
А может…
Может, просто-напросто дать ему в морду?
И Михаил прыгнул. В тот самый миг, когда, обессилев, упала, окунулась с головой в ковыль Вешка, когда недобог рванулся вперед, как сорвавшийся с лопнувшей привязи осатанелый пес…
Это был даже не удар. Во всяком случае, любой боксер постыдился бы так назвать тычок костяшками недостиснутых пальцев – наугад в месиво брызнувших желтым ступьев, очень по-немужски… не чтоб победить, а чтобы как можно больней… как если бы раненого по ране…
Да и не получился он сильным, тычок этот. Вот второй, настоящий удар – с налету, всем телом, грудь в грудь – просто потому, что Михаил не рассчитал расстояние, не ждал, что нелюдь освободится, скакнет навстречу… Да, столкнулись они так, что аж зубы лязгнули у обоих, и во рту Михаиловом стало солоно-горячо, и степь брызнула радужными веселыми блестками… Но тварь вскрикнула – пронзительно, невыносимо – именно от показавшегося Михаилу никчемным тычка, еще до того, как Мечников сшиб ее, тварь, в траву и сам обрушился сверху.
А потом…
Словно бы предохранитель какой-то щелкнул в Мечниковском мозгу, отключив готовые сгореть от перегрузки чувства. Да и сам мозг как отключился на миг. Из всех достижений человеческой эволюции остались лейтенанту одни только взмутившиеся темные, звериные подонки души. И слава богу… наверное.
Резким движением торса Михаил всхлестнулся над припечатанным спиной к земле нелюдем, руками отбил в стороны его ладони, пытающиеся заслонить лицо, и, уже валясь обратно на распростертую тварь, коротко ударил напрягшимися, будто окостенелыми в судороге указательными пальцами…
…Опомнился он уже стоя в полушаге от сделавшегося плоским, тряпичным каким-то тварьего тела. Несколько мгновений, цепенея, смотрел в запрокинутое лицо… да… лицо… Потом перевел пооловянневший взгляд на свои пальцы, и, давясь подплеснувшей к горлу тошнотой, кинулся торопливо обтирать их о снежные метелки межбережного ковылья. А ветер с прежней немилосердностью рвал-трепал травы, и казалось, будто ковыль силится увернуться от тянущихся к нему рук, от того, чем руки эти хотят поделиться с ним…
Кое-как отчистившись, кое как выпрямившись, кое как заново научившись дышать лейтенант Мечников хмыкнул сокрушенно: дескать, а и хлипки же мы, нынешние, против нас прежних! И еще раз скосился на лежащего рядом. Это было зря.
Форма полковника РККА блекла, белела, меняла очертания; подбородок мертвого (да, точно, вот теперь уже точно – мертв) всё заметнее серебрился проступающей изморозной щетиной…
Михаил понимал, чей облик возвращает себе убитый нелюдь, и понимал, что этого зрелища его Михаилов рассудок наверняка уже не вынесет без какого-нибудь для себя ущерба – все он понимал, но не мог, никак не мог принудить себя оторвать взгляд от… от…
Вешка!
Зашевелилась там, в траве, простонала тихонько, совсем неслышно за разбойным посвистом ветра… Но Михаил-Кудеслав услышал.
Она обессилела почти до обморока (вечная благодарность – судьбе, богам, всем – за это «почти»), она раз за разом безвольно выскальзывала из его рук, отзываясь на каждое прикосновение обиженным детским хныканьем… Ничего, всё будет хорошо. Теперь всё-всё обязательно будет хорошо, только терпи, только не потеряй сознание… чтоб не разметало нас по жизням без надежды встретиться вновь…
Потом он шел.
Нес на руках ее – неожиданно тяжелую, неухватистую, а мимо текли хлесткие волны белоголового ковыля, и текла куда-то над головой волчья полсть усталого от ненастности неба, и стыла вдали – не ближе, не дальше – волосяная черта горизонта, и так было долго.
Булькало и хрипело в груди, стонала Вешка, свистел под ветром ковыль, но громче, явственнее всего слышались невнятно-тревожные предупреждающие голоса… А потом сквозь невесть чей этот хор прорезалось вдруг дальнее тоскливое ржание (кажется, впереди) и трубный, душу вынимающий вопль (кажется, позади)…
Ничего.
Не плачьте, вы, кони-лошади.
Потерпите. Мы вот не боги, мы люди, а терпим же!
И вообще, вы уж или как-нибудь сами, или лучше никак.
Потому что если новое не способно исподволь вызреть в прежнем, а жрёт его, прежнее – хоть снаружи, хоть изнутри – такое новое не на добро даже себе самому.
Потому что из кровавой грязи да полированных черепов, как ни тужься, не создашь ничего путного… нет, вообще ничего не создашь. Кроме лишь новой грязи и новой мертвечины. Всё новой и новой.
Потому что грандиозность цели, как изысканность вина, создается букетом. И если от вина несёт падалью, не спасёт его даже самый восхитительный цвет. И самый что ни на есть тонкий вкус не спасёт, никто о нем и не узнает, не пробуют такие вина на вкус. А смрад падали – как бы не самый стойкий из запахов, в иноразье он не выветривается веками…
Господи, да неужели обязательно пережить пять жизней и пять смертей, чтобы всё это понять?!
…А далекий шрам горизонта стронулся, наконец, с места.
Навстречу.
12
Небо.
Непривычное. Странное. Какого не бывало, не бывает, не может быть в обычной жизни обычного человека.
Опять, что ли, всосала тебя проклятая щель между нездешним ковылем и нездешними тучами? Ничто еще не окончено?!
Нет.
Это не Межбережье.
Или оно очень изменилось.
Причем к худшему.
Небо по-прежнему плоско, но ему отчего-то взбрело накрениться, выбелело оно, по нему плывет какое-то грязно-серое кружево… не кружево – рвань… и не плывет – мотается, ерзает, а в такт этому ерзанью-мотанию пульсирует в горле вязкий тошнотный ком…
Небо… Перекосилось, провисло… Над самым лицом… Над. Лицом. Значит, ты лежишь на спине. Под тобой мягкая степная земля. А ковыль? Может, это, белое, с мотающейся сумрачной рванью – может быть, это не тучи, а метельчатое ковыльное месиво? Может, с Межбережьем все как всегда? Может, неладное с твоими глазами?
Может, и так.
Потому что голоса, слитный невнятный хор, тревожный, навязчивый… Как всегда ЗДЕСЬ… Но нет, с голосами тоже неладно. Или со слухом. Не пытаются они, голоса, ни предостерегать, ни втолковывать. Стоны, всхлипы, временами – раздраженно-плаксивый выкрик… кашель… опять крик…
А еще – вместо всегдашней межбережной промозглости —.запах. Сладковатый, муторный, затхлый. Будто… будто бы…
Нет, не вспомнить.
Потому что голоса.
Рассаживается, расплетается надрывный гуд, все назойливей продергивается сквозь него членораздельное, внятное…
