На месте, где должно быть сердце, торчала наискось стальная звезда с потрескавшейся красной эмалью.
– Её здесь не должно быть, – сказал Введенский. – Её изъяли.
– Да… – проговорил санитар.
– Тогда откуда она здесь?
– Я не знаю.
Введенский, не спрашивая разрешения, полез в карман за папиросами, быстрым движением прикурил. Нагнулся к трупу, оглядел звезду, посмотрел на швы – их явно разрезали острым ножом. Звезду воткнули кое-как, видимо, в спешке: она торчала из груди совсем не так, как на фотографиях.
– Это другая звезда, – сказал Введенский. – На той почти не было эмали, и она была больше в размерах. Вашу мать, откуда она здесь?
– Я не знаю, – повторил санитар, испуганно оглядываясь по сторонам.
– У кого есть ключи от морга?
– У меня, у главврача, у замглавврача… У сторожа.
– Как давно сторож не выходит на работу?
– Должен был выйти вчера вечером, но не пришёл.
– Часто с ним такое бывало?
– Первый раз… – Голос санитара задрожал.
– Вы не искали его?
Санитар развёл руками.
– Ночью, разумеется, спали?
– Спал.
– Ясно. – Введенский вздохнул и выпрямился. – Мне нужны имя, фамилия и адрес сторожа. Смените здесь замок сегодня же.
– Его Ринат зовут, а фамилию не помню, – ответил санитар. – Всё у меня в журнале записано, я покажу.
– Телефон у вас работает?
Санитар кивнул.
Введенский открыл саквояж, извлёк из него фотоаппарат, снял крышку, сделал несколько снимков тела и отдельно, с разных ракурсов, сфотографировал торчащую из груди звезду. Затем отошёл подальше, сфотографировал тело целиком.
– Можете убирать, – сказал он санитару. – Покажите, где у вас телефон.
В фойе, набрав номер участка, Введенский услышал голос Охримчука и, не давая ему договорить, быстрым и жёстким голосом сказал:
– Это Введенский. Я буду у вас через полчаса. В деле Беляева появились новые детали, которые я хочу с вами обсудить. Готовьтесь выслать людей в морг, чтобы снять отпечатки пальцев.
Пока он говорил, санитар копался в журнале.
– Хорошо. – Введенский закончил разговор и бросил трубку. – Вы нашли адрес?
– Да, да… – ответил санитар. – Ринат Ахматович Шабаров, восемьсот девяностого года рождения, улица Лермонтова, 15, квартира семь. Это ближе к берегу, чуть ниже центральной площади.
– Спасибо. Теперь мне нужно осмотреть будку сторожа, пройдёмте со мной. – Введенский вышел из фойе и направился к воротам.
Санитар поспешил следом.
В тесной будке не оказалось ничего особенного. На примусе у стола стоял грязный чайник – он потрогал, чайник оказался холодным. На столе валялся раскрытый журнал посещений с пустой страницей за прошлую ночь, а рядом лежали перемотанные бечёвкой на переносице очки. Введенский поднял их, разглядел. Стёкла были толстыми.
– Сторож плохо видел? – спросил Введенский.
– Да, всегда ходил в этих очках… Странно, что они здесь.
Введенский завернул их в носовой платок и уложил в планшет. Затем выдвинул ящик стола.
В ящике лежала пачка папирос, спички, несколько смятых листов бумаги и связка ключей.
Введенский взял ключи, показал санитару.
– Тут есть ключ от морга?
– Да, – санитар указал пальцем. – Это его комплект.
Введенский задумчиво хмыкнул.
Если это действительно сторож Шабаров, то зачем ему было класть ключи обратно? И почему он не взял очки?
Введенский снял фуражку, поправил взмокшую прядь волос, провёл ладонью по лбу.
– Никого не пускайте в морг. Я вернусь с работниками милиции, мы снимем со звезды отпечатки пальцев и запишем под протокол ваши показания.
Он собрался было уходить, но у ворот обернулся и добавил:
– Если вернётся сторож, ведите себя с ним естественно, будто ничего не происходило. Ясно?
Санитар кивнул.
Введенский вышел за ворота и быстрым шагом направился вниз по дороге.
До участка идти недолго – около двадцати минут вниз. Пока он шёл, пот снова залил всё лицо: чёрт возьми, думал он, когда прекратится эта жара, почему здесь так беспощадно выжигает солнце.
Дойдя до центральной площади, Введенский не выдержал, заскочил в магазин и купил бутылку холодного «Боржома». Вышел на площадь и постоял в тени, сделав несколько жадных глотков.
Два старика на соседней скамейке играли в шахматы: увидев Введенского, они перестали играть и недобро покосились на него.
Он подумал, что до сих пор так и не искупался, хоть и живёт совсем рядом с морем.
Даже коты ушли валяться в тень кустов и домов, хорошо быть этими котами, думал он, ни убийств, ни преступников, ни командировок. Он вспомнил, как ему говорили, что летом здесь ещё жарче, да куда уж ещё; ему захотелось снять гимнастёрку, и тут он понял, что за всё это время ни разу не расстёгивал воротник даже на крючок.
Прямо на ходу расстегнул крючок и две верхние пуговицы. Стало лучше.
Он сам улыбнулся себе: что за привычка, почему сразу не додумался – точнее, даже не подумал, что можно просто взять и расстегнуть верхние пуговицы гимнастёрки. Это показалось ему нарушением порядка, отступлением от устава, хотя в уставе чётко прописано, что в жаркое время гимнастёрку можно расстёгивать.
Он взглянул на подворотничок. Тот оказался грязным, будто Введенский четыре дня просидел в поезде, не снимая гимнастёрки. Сегодня надо всё перестирать и переподшить, а то какой пример подаём сотрудникам провинциальной милиции… И побриться. Он провёл рукой по щеке и заметил острую однодневную щетину. На юге щетина отчего-то росла быстрее, чем в Ленинграде.
Он закрыл пустую бутылку, выбросил её в урну и пошёл в сторону участка.
Подходя к отделению, он услышал из-за двери неразборчивый разговор. Голоса было два – Охримчук и кто-то ещё. Явно не Колесов. Второй голос звучал тихо и размеренно, так обычно разговаривала старая ленинградская профессура. По крайней мере, так ему показалось.
Он открыл дверь. На стуле перед Охримчуком сидел немолодой мужчина с короткими седыми волосами и в идеально скроенном костюме цвета слоновой кости, в еле заметную желтоватую клетку. Он обернулся на звук открываемой двери, и Введенский увидел тонкое лицо с точёными чертами, глубоко посаженными глазами и ровным римским носом. Человек сразу улыбнулся ему, и на лице разошлись морщины.
– Товарищ Охримчук, – сказал Введенский, не обращая внимания на гостя. – Я к вам по делу. Беда.
Охримчук открыл было рот, пытаясь ответить, но мужчина в костюме поднял вверх указательный палец и перебил его:
