– Хорошо, – сказал Лазарев, с облегчением выдохнув. – Держи в курсе, если что-то пойдёт не так.
– Принято.
Сияющая стена на краю неба переливалась красным, зелёным, синим и фиолетовым, иногда сверкая отблесками ослепительно-белого.
Из люка уже спускалась по лестнице чья-то фигура в скафандре: Лазарев не мог понять, кто это именно, потому что надпись на рукаве оказалась расплывчатой и нечёткой. Он подошёл чуть ближе, всмотрелся и понял, что это Гинзберг.
Гинзберг сошёл с лестницы, сделал неуверенный шаг по поверхности, притоптал песок, огляделся.
– Чёрт, как же красиво, – сказал он, осматриваясь по сторонам.
Облака над ними стали темнее и тяжелее, они закрыли звезду, и от этого вокруг стало темнее, как в пасмурную погоду, а сияние стало ещё ярче.
– Быстро же здесь погода меняется, – сказал Гинзберг.
Ветер становился сильнее: он заносил песком стекло скафандра, и его приходилось постоянно протирать перчаткой.
Следующим спустился Крамаренко. Он подошёл к Лазареву и Гинзбергу, рассматривая сияние, и присвистнул в удивлении.
– Это очень красиво, – сказал он. – И очень странно. И ветер здесь сильный.
Стоп.
Почему Крамаренко говорит голосом Гинзберга?
Или показалось?
Лазарев недоумённо посмотрел на Крамаренко, потом снова на Гинзберга. Оба стояли рядом и смотрели вместе с ним на сияние.
Наверное, показалось.
Нойгард вылез из люка следующим. Лазарев подумал, что ему нужно помочь спуститься – сильный ветер может сбить его с лестницы. Снова протерев стекло скафандра от рыжей пыли, он направился к модулю. Идти стало труднее: ветер наносил под ноги слишком много песка.
– Команди-и-и-ир, – сказал вдруг Нойгард протяжным, скрипучим голосом и застыл на месте.
Его правая нога стояла на нижней ступеньке, левая свисала над песком, а правая рука застыла в воздухе между двумя перекладинами. Сам он не двигался, будто окаменев.
– Нойгард! – крикнул Лазарев.
Тот не отвечал.
Лазарев ускорил шаг, дошёл до лестницы.
Нойгард не менял положения. Его даже не качало ветром.
– Нойгард, ответь!
Тот молчал.
Вдруг в наушниках послышался голос Крамаренко, и теперь он зазвучал механическим, звонким, разбивающимся на отдельные слоги и буквы.
– Ко-ман-ди-и-и-ир, – прозвучало в наушниках.
Ещё один порыв ветра засыпал стекло скафандра пылью. Лазарев протёр шлем перчаткой, обернулся и увидел Крамаренко, стоящего на месте. Он качал головой вправо и влево. Чёткими, механическими движениями, как маятник.
Гинзберга рядом не было.
– Что случилось? Где Гинзберг? – закричал Лазарев.
Сияющая стена на горизонте вспыхнула ослепительно-белым и снова засверкала ярко-красным.
Крамаренко по-прежнему качал головой. Его голос в наушниках уже не был похож на человеческий.
– А. А. А. А. А. А. А, – говорил он.
Затем его голос сменился на голос Гинзберга – одновременно певучий, металлический, с протяжным железным скрипом:
– Конь степной. Бежит устало. Пена каплет. С конских губ. Гость ночной. Тебя не стало. Вдруг исчез ты. На бегу.
– Гинзберг, это ты? – крикнул Лазарев. – Где ты? Что происходит?
В наушниках завыл ветер.
– Вечер был. Не помню твёрдо. Было всё черно и гордо. Я забыл существованье. Слов, зверей, воды и звёзд, – продолжал голос Гинзберга, и с каждым словом в нём становилось всё больше металлического и всё меньше человеческого. – Вечер был на расстояньи. От меня на много вёрст.
И пока он говорил это, фигура Крамаренко пошатнулась вправо, накренилась и рухнула в песок, продолжая механически качать головой.
Лазарев оглянулся назад, к посадочному модулю.
Нойгарда больше не было на лестнице.
Он снова повернулся в сторону Крамаренко.
Его больше не было на песке.
Все исчезли.
В наушниках протяжно завывал ветер.
На горизонте сияла разноцветная стена.
– Да где вы все? – закричал Лазарев.
Вместо ответа в наушниках шумел ветер. В стекло скафандра снова ударила волна пыли, и ему опять пришлось протереть шлем перчаткой.
Да что же происходит, чёрт бы всё это побрал, что случилось, где все, какого хрена всё это происходит.
– Аврора! Аврора, ты слышишь меня? Аврора, приём! – закричал Лазарев в микрофон.
Прошла секунда молчания, ещё одна, и ещё одна.
И ещё одна.
И ещё одна.
И ещё.
«Аврора» не отвечала.
Лазарев стоял возле посадочного модуля, тяжело дыша и протирая щиток шлема от пыли, и не понимал, что происходит.
Рядом не было никого.
«Аврора» молчала.
Сияющая стена на горизонте переливалась красным и синим.
II
Крымская АССР, город Белый Маяк
17 сентября 1938 года
2:00
Это Крамер. Это точно Крамер. Иначе и быть не может. Этот мерзкий тип с интеллигентной ухмылочкой, сразу видно, что не наш человек, сразу видно, что из этих… Такому нельзя верить.
Об этом думал Введенский, быстрым шагом поднимаясь по горной дороге, тяжело дыша и расстёгивая на ходу пуговицы гимнастёрки.
Темнота здесь густая и по-настоящему чёрная – в Ленинграде не бывало таких ночей, чтобы совсем чёрные, чтобы настолько непроглядные. Фонарик в руке дрожал, выхватывая из темноты желтеющие пятна, колотилось сердце, с каждым шагом становилось всё труднее дышать.
Введенский остановился, чтобы передохнуть, на всякий случай осветил фонариком кусты вокруг.
Застану врасплох, думал он, наверняка они не в курсе, наверняка они сейчас сидят в уютном домике и думают, как здорово всё сотворили.
Стоп, стоп.
Введенский посмотрел вверх. В чёрном небе сияли хрустальные звёзды, чистые и холодные, как будто на бархатном покрывале рассыпали мелкие бриллианты.
Введенский понял, что совершенно ничего не соображает.
Может, всё это и не так вовсе. Может, Черкесов-Шабаров уже давно не в городе.
«Что за глупости ты делаешь», – сказал он самому себе.
Но другого объяснения клоунаде с пластинками у него не было. Очевидно, что Крамер врёт. Очевидно, что они давно знакомы и разыграли этот спектакль, чтобы отвести подозрения от Крамера.
