– Ты опять говоришь слова, которые нужно говорить.
– Разумеется. Я должна заботиться о вашем психическом состоянии.
– Я очень устал, – признался Лазарев.
– Я вижу это по вашим биометрическим данным. Вы изнурены и испытываете сильный стресс. Исходя из этой информации, я могу посоветовать вам принять дозу успокоительного, а затем дозу снотворного и поспать пять часов.
– Да, я этим и займусь…
Лазарев снова взглянул в иллюминатор. Пустыня и небо. Больше ничего. Он нажал на пульте управления скафандром кнопку подачи успокоительного и почувствовал еле заметный укол в шею.
Откинулся на спинку кресла, выдохнул.
– Знаешь, «Аврора», – заговорил он уже медленнее и спокойнее. – Когда я летел сюда, я успокаивал себя мыслью, что умер и лечу в рай. Ну, то есть… – Ему вдруг стало трудно подбирать слова. – Если вспомнить теорию относительности, то относительно той земной жизни я действительно умер и летел в рай. А теперь я даже не знаю, что об этом думать. Я прилетел. Но это не рай. Наверное, это чистилище.
– Возможно, – ответила «Аврора».
– Но это не ад, – продолжил Лазарев. – Ведь правда? Это не ад?
– Если хотите, пусть это будет чистилище.
– Пусть…
Он нажал на пульте управления скафандром кнопку подачи снотворного. Доза рассчитана ровно на пять часов глубокого сна. Через пять часов его разбудит разряд электричества.
Снова лёгкий укол в шею.
– Я проснусь и займусь работой, – говорил он сонно и вяло. – Я буду спокоен и рассудителен. Я продолжу свой подвиг. Пусть даже в чистилище.
Лазарев закрыл глаза.
– Гость ночной, тебя не стало, – пробормотал он. – Вдруг исчез ты на бегу.
Он снова подумал о том, как будет рассчитывать время, добираясь до грузового модуля и обратно. И поэтому ему вспомнился Крым.
Когда он отдыхал в Гурзуфе, его поселили в гостевом доме недалеко от трассы. Чтобы спуститься к морю, нужно полчаса идти по извилистой горной дороге. Вечером в Крыму очень быстро темнеет, и поэтому нужно тщательно рассчитывать время. Полчаса туда, полчаса обратно. Иначе в темноте будет очень трудно подниматься.
В этот раз он почему-то решил пойти к морю ночью.
В темноте всё вокруг резко изменилось, исчезли белые домики и ночные огни. Он спускался пешком по неосвещённой дороге, тщательно глядя под ноги. Вдалеке лаяли собаки. Сплошная чернота, и только ярко-белые звёзды проглядывали в черных силуэтах деревьев.
Это казалось страшным и непривычным.
Лазарев медленно шёл по дороге, и шаги давались с трудом, будто он брёл в скафандре по вязкому песку.
Где-то очень далеко шумело море, но Лазарев не мог понять, где именно.
Дойдя до развилки, он остановился. Одна дорога уходила вправо, другая – вперёд. Он пошёл вперёд.
В какой-то момент он понял, что спускается к морю уже сорок минут, а моря всё ещё нет. Оно по-прежнему шумело где-то вдалеке, но по-прежнему непонятно, в какой стороне.
Идти становилось страшно.
На следующей развилке он свернул направо.
Что-то стрекотало в кустах, приглушённо лаяли где-то собаки, лёгкие порывы ночного ветра шевелили листву, и невидимое море шумело ровным, однообразным гулом.
Треснула ветка.
Лазарев замер на месте и задержал дыхание.
В черноте перед собой он увидел белую человеческую фигуру. Она стояла на месте и не двигалась.
Ему захотелось убежать, но ноги будто приросли к земле; он не мог оторвать взгляд от неразличимой белой фигуры.
Фигура сделала несколько шагов навстречу. Лазарев понял, что это старик в длинном белом халате.
Он был бледен, с чёрной коротко остриженной бородой, с морщинистым лицом и высоким лбом.
Задрожали пальцы.
Старик сделал ещё несколько шагов и подошел ещё ближе, на расстояние вытянутой руки. Лазарев увидел его глубоко посаженные угольно-чёрные глаза и бледные пересохшие губы.
Старик стоял перед Лазаревым и ждал. Кажется, он ждал вопроса. И Лазарев решил спросить.
– Где море? – неожиданно для самого себя спросил он.
Старик медленно поднял руку и ткнул указательным пальцем ему в лицо.
– Море здесь.
По телу пробежал лёгкий электрический разряд.
II
Крымская АССР, город Белый Маяк
17 сентября 1938 года
11:40
Отпечатки пальцев убитого Черкесова не совпали с теми, которые нашли в комнате профессора Беляева.
По трупному окоченению удалось понять, что Черкесова убили ещё накануне днём. То есть убийца каким-то образом затащил его тело в номер Введенского. Сторож санатория никого не видел и ничего не слышал – по крайней мере, он так говорил. Введенский засомневался в этом и попросил людей Охримчука присмотреть за ним – вдруг в его поведении обнаружится что-то подозрительное.
Это дело казалось Введенскому каким-то чудовищным, невообразимым бредом. Совершенно никаких зацепок, никаких следов, никаких свидетелей. Убийца будто угадывал его мысли и играл с ним. А самое страшное – убийца знал, в какой комнате он живёт. При желании он мог убить его прошлой ночью, но не сделал этого.
Логика подсказывала, что единственный, кто знал номер комнаты Введенского, и единственный, кто мог затащить в неё труп Черкесова, – сторож санатория. Но версия о его причастности разбивалась об алиби: в момент гибели профессора сторож спал на своём посту. К тому же он не умел читать.
Мгаи-мвенге, стальные звёзды, Крамер, «Наука и жизнь», поручик Черкесов – всё перемешалось в голове, всё никак не могло сложиться в единую мозаику, которая указала бы направление поиска. С такими сложными делами Введенский ещё не сталкивался.
Ему захотелось позвонить начальству и отказаться от этого дела. Просить, умолять. Всё это слишком сложно, слишком непонятно.
В первые дни Введенскому казалось, что это тот самый вызов, которого он давно хотел. Вот настоящее дело, настоящая проверка. Теперь ему думалось, будто его засасывает в бесконечный водоворот, из которого скоро будет невозможно выбраться.
Брось, говорил он тут же себе. Ты профессионал, ты справишься. Просто ты устал. Ты мало спишь, ты не привык к этой крымской жаре, тебе попалось действительно трудное дело, но в нём нет ничего невозможного. Убийца – человек, и он сделан из мяса и костей, и как бы он ни был хитёр, его можно перехитрить и поймать. Пусть логика его совершенно нечеловеческая, пусть он умнее всех убийц на свете, вместе взятых, – если он сделан из мяса и костей, его можно поймать.
Его нужно поймать. Это будет его, Введенского, подвигом. Его лучшим делом. Будет о чём рассказывать внукам. Если, конечно, они когда-нибудь будут.
