Сел Мишка и думает: «Как же теперь быть? Этак ввек никуда не влезешь».
Ну, ведь Мишка – башка: живо придумал, как горю пособить. Вскочил – да назад по речке, откуда пришёл. Там без труда забрался по траве на невысокий берег – и опять сюда, к обрыву.
Лёг на брюхо, заглянул вниз: тут они, ласточкины дупла, прямо под ним! Только лапу протянуть!
Лапу протянул, – нет, не достать!..
А ласточки над ним вьются, пищат, жужжат! Надо скорее. Посунулся осторожно ещё вперёд, обе лапы тянет, вот уже было совсем достал, да кувырк!
Ах ты, глупая, толстая, тяжёлая медвежья башка! Ну, куда такую башку годовалому медвежонку? Ведь перевесила…
Летит Мишка под кручу, через голову кувыркается, – только пыль столбом! Летит вниз, сам себя не помнит, да всё шибче, шибче… Вдруг – раз! – его кто-то по лбу.
И стоп! Прикатил Мишка. Сидит. Сидит – качается: очень здорово его по лбу треснули. Чихает сидит; в нос песку набилось. Одной лапой шишку трёт; большущая шишка на лбу выскочила! Другой лапой глазёнки протирает: полны глаза песку да пыли.
Ничего толком перед собой не видит. Только будто маячит перед ним кто-то высокий, чёрный…
– А-а-а, так это ты меня по лбу! – заревел Мишка. – Я тебя!
Вскинулся на дыбы – лапы над головой, – да рраз! – со всей силы чёрному в грудь. Тот – с ног. И Мишка не удержался: за ним следом. Да оба, обнявшись, – бултых в воду! А под обрывом-то омут глубокий…
Ушёл Мишка в воду весь – и с головой.
Ну, ничего, всплыл всё-таки. Лапами заработал, чёрного от себя оттолкнул, – чёрный тоже всплыл. Мишка кое-как лягушкой, лягушкой до того берега. Выскочил на берег и без оглядки, полным ходом махнул в лес!
Береговушки за ним тучей мчатся. Кричат: «Грабитель! Разоритель! Прогнали, прогнали!»
Мишке и оглянуться некогда: вдруг там за ним ещё тот, чёрный, гонится? А чёрный в омуте плавает: это пень. Высокий, почерневший от старости ольховый пень. Никто Мишку по лбу не стукал: сам Мишка на пень налетел, лбом об него треснулся, как с кручи-то летел. Башка-то у Мишки большая, крепкая, а сам ещё маленький. Многому ещё учиться надо без мамы.
Кузяр-Бурундук и Инойка-Медведь
Прежде ку́зяр-бурундук был весь жёлтый, как кедровый орешек без скорлупки. Жил он – никого не боялся, ни от кого не прятался, бегал, где хотел.
Да раз ночью поспорил с Ино́йкой-Медведем. А маленькому с большими – знаешь, как спорить: и выспоришь, да проиграешь.
Спор у них был: кто первый утром солнечный луч увидит?
Вот взобрались они на пригорышек и сели.
Инойка-Медведь сел лицом в ту сторону, где утром из-за леса солнцу вставать. А Кузяр-Бурундук сел лицом туда, где вечером солнце зашло за лес. Спиной к спине сели и сидят – ждут.
Перед Кузяром-Бурундуком высокая гора поднимается.
Перед Инойкой-Медведем лежит долина гладкая.
Инойка-Медведь думает:
«Вот глупый Кузяр! Куда лицом сел! Там до вечера солнца не увидишь».
Сидят, молчат, глаз не смыкают.
Вот стала ночь светлеть, развиднелось.
Перед Инойкой-Медведем долина чёрная лежит, а небо над ней светлеет, светлеет, светлеет…
Инойка и думает:
«Вот сейчас падёт на долину первый лучик, – я и выиграл. Вот сейчас…»
А нет, всё ещё нету лучика.
Ждёт Инойка, ждёт…
Вдруг Кузяр-Бурундук за спиной у него как закричит:
– Вижу, я вижу! Я первый!
Удивился Инойка-Медведь: перед ним долина всё ещё тёмная.
Обернулся через плечо, а позади-то макушки горы так солнцем и горят, так золотом и блещут!
И Кузяр-Бурундук на задних лапках пляшет – радуется.
Ой, как досадно Инойке-Медведю стало! Проспорил ведь малышу!
Протянул тихонько лапу – цоп! – за шиворот Кузяра-Бурундука, – чтоб не плясал, не дразнился.
Да рванулся Кузяр-Бурундук, – так все пять медвежьих когтей и проехали у него по спине. От головы до хвоста пять ремешков выдрали.
Шмыгнул Кузяр-Бурундук в норку. Залечил, зализал свои раны. Но следы от медвежьих когтей остались. С той поры робкий стал Кузяр-Бурундук. Ото всех бегает, по дуплам, по норкам прячется. Только и увидишь: пять чёрных ремешков мелькнут на спинке – и нет его.
Глаза и уши
Жил инкво́й-бобёр на извилистой лесной речке. Хороша у Бобра хата: сам деревья пилил, сам их в воду таскал, сам стены и крышу складывал. Хороша у Бобра шуба: зимой тепло, и в воде тепло, и ветер не продувает. Хороши у Бобра уши: плеснёт в речке рыба хвостом, упадёт лист в лесу – всё слышат.
А вот глаза у Бобра подгуляли: слабые глаза. Подслеповат Бобёр: и на сто коротеньких бобриных шагов не видит. А в соседях у Бобра на светлом лесном озерке жил Хотты́н-Лебедь. Красивый был и гордый, ни с кем дружить не хотел, даже здоровался нехотя. Поднимет белую шею, окинет взглядом с высоты соседа – ему кланяются, он чуть кивнёт в ответ.
Вот раз случилось, работает Инквой-Бобёр на берегу речки, трудится: осины зубами пилит. Подпилит кругом до половины, ветер налетит и свалит осину.
Инквой-Бобёр её на брёвнышки распилит и тащит на себе брёвнышко за брёвнышком к речке. На спину себе взвалит, одной лапой придерживает брёвнышко, – совсем как человек идёт, только трубки в зубах нет.
Вдруг видит – по речке Хоттын-Лебедь плывёт, совсем близко. Остановился Инквой-Бобёр, брёвнышко с плеча скинул и вежливо сказал:
– Узя-узя!
Здравствуй, значит. Лебедь гордую шею поднял, чуть головой кивнул в ответ и говорит:
– Близко же ты меня увидал! Я тебя ещё от самого поворота речки заметил. Пропадёшь ты с такими глазами. – И стал насмехаться над Инквой-Бобром: – Тебя, слепыша, охотники голыми руками поймают и в карман положат.
Инквой-Бобёр слушал, слушал и говорит:
– Спору нет, видишь ты лучше меня. А вот слышишь ты тихий плеск за третьим поворотом речки?
Хоттын-Лебедь прислушался и говорит:
– Выдумываешь, никакого плеска нет. Тихо.
Инквой-Бобёр подождал и опять спрашивает:
– Теперь слышишь плеск?
– Где? – спрашивает Хоттын-Лебедь.
– А за вторым поворотом речки, на втором пустоплесье.
– Нет, – отвечает ему Хоттын-Лебедь, – не слышу.
Инквой-Бобёр подождал и спрашивает:
– Слышишь?
– Где?
– А вон за мысом, на ближнем пустоплесье!
– Нет, – говорит Хоттын-Лебедь, – ничего не слышу. Тихо в лесу. Нарочно выдумываешь.
