Мы действуем, гонимся за врачом в аэропорт, стоим на коленях, везем врача обратно как трофей… Нам, конечно, плохо, но нам-то хорошо, мы – не одни. А Катька одна со своим страшным. У нее такое страшное, с чем человек всегда один. Она вся в бинтах, боится. Боится смотреть на себя в зеркало, боится потрогать то место, где у нее была грудь, боится умереть. Ведь она не может не думать о самом страшном – как все будет без нее, неужели так же, как сейчас, только без нее?..
– Маруся! Я не думаю об этом, – сказала Катька.
– О чем?.. О чем ты?.. О чем ты не думаешь?.. Давай ты поспишь, а я около тебя посижу, подержу тебя за руку, – заторопилась я, – или ты хочешь Вику?
– Ни за что! Засну, а Вика меня задушит и скажет: «Вставай и посмотри на меня! Человек должен быть сильным!»
Когда я маленькая болела, Катька держала меня за руку, пока я не засну. А на ревнивое Викино «давай лучше я» я отвечала: «Ни за что! Вика неуютная. Я засну, а Вика меня задушит и скажет: "Вставай и посмотри на меня! Человек должен быть сильным!"».
Я улыбнулась, но Катьке не понравилось, как я улыбаюсь.
– Маруся. Я не думаю об этом, – повторила Катька, – я не думаю об этом, я думаю, может, нам пирог испечь, с яблоками. Я буду лежать на диване и руководить. Что ты так смотришь? Не хочешь с яблоками?..
Катька не скажет: «Маруся, я боюсь умереть» – я же ребенок, а она моя мамаКатька. И Вике не скажет – Вика начнет кричать: «Человек должен быть сильным!» И Санечке не скажет, потому что – что он может сказать в ответ? Она не сделает, чтобы ему было плохо. Она никому не скажет «я боюсь умереть», будет бояться одна и никому не скажет «я боюсь умереть».
– Я боюсь, что ты умрешь, – сказала я.
– Ну и дура, – легко сказала Катька, – сейчас все лечится. Меня совсем другое волнует.
– Что?.. – Я все плакала и плакала. Как мне не плакать, если я сделала такую ужасную непростительную вещь, нарушила все правила, которые велел соблюдать лучший в городе врач, – так сильно заплакала и заговорила о том, что нельзя.
– Понимаешь, есть люди, которым можно так ходить, – Катька кинула взгляд на свои бинты, – а мне нельзя, у меня же большая грудь. Большая, но одна… я получилась очень несимметричная… вот что мне сейчас надеть?! Тащи Санечкин синий свитер, он теперь будет мой.
Синий свитер огромный, как будто сидишь в одеяле.
– Ну что, в свитере не заметно? – спросила Катька. – Как ты думаешь, Санечке не бросится в глаза, что я в его свитере и не совсем симметричная?
Я почти успокоилась. Если Катьку волнует СОВСЕМ ДРУГОЕ, значит, можно не плакать, а печь пирог с яблоками. Хотя лучше бы Катька испекла, тогда совсем как будто ничего не было.
Когда происходит что-то очень страшное, не так невыносимо страшно, как когда об этом думаешь, потому что это УЖЕ ПРОИСХОДИТ. Катька обсуждает с Викой, где ей спать. У нее бинты, ей больно, она хочет спать отдельно от Санечки.
– Ты же знаешь, какой он… – Катька показывает на бинты, – мне лучше спать в кабинете, одной, я не буду ему мешать.
Она имеет в виду, что Санечка не может видеть признаков чужой болезни, не может видеть бинты с проступающей кровью, не может видеть чужую боль.
– Ну да, пожалуй, тебе будет удобнее в кабинете, – соглашается Вика.
Вика имеет в виду, что она знает, какой Санечка.
– Я теперь урод, – сказала Катька, – только не говори «что за глупости», а то я тебя укушу. Он будет меня жалеть. Но он никогда не будет спать со мной в одной постели, потому что я урод.
У нее виноватый голос, виноватые глаза.
– Ты точно урод. Моральный урод. Он спит с тобой столько лет, грудью больше грудью меньше… – невозмутимо сказала Вика.
Со стороны кажется, это цинично и грубо, но Катьке нет, не грубо, – Катька засмеялась.
Катька с Викой рассматривают журналы. В журналах… НЕ БУДУ БОЯТЬСЯ, ЭТО НЕ ЧЕСТНО! Там протезы.
– Такую красоту, как у тебя, конечно, не добыть, – деловито говорит Вика, – но ничего, будет вполне красиво…
Это она о протезе – он не такой красивый, как Катькина грудь, но будет нормально, никто не заметит.
– А как тебе вот это? – Это она про белье.
Есть еще белье, специальные лифчики. От этих журналов становится не так страшно, как будто выбрать протез обычное дело, как заказать по каталогу платье.
Вечером Санечка принес Катькины любимые конфеты, Катькины любимые пирожные, Катькино любимое вино. Вино ей пока нельзя, а конфет можно. Она съела сразу три.
– …Катька? – улыбнулся Санечка. – Ты почему в кабинете, а не в спальне? Не бросай меня, я хочу с тобой…
Катька ему не поверила – я видела по лицу. Она уверена, что он из жалости, чтобы она не думала, что она урод.
…Я утром не нашла Катьку в кабинете, постучалась к Санечке. Катька такая маленькая рядом с Санечкой, золотые волосы разметались по его плечу, Санечка ее обнимает, как ребенка, прижимает палец к губам – тише, она спит. На бинте проступила кровь.
Все ведут себя как всегда. Вика утром кричала, топала на нас ногами, сердилась на все, звонила по телефону и тоже кричала.
Она развила бешеную деятельность – профессор достает какую-то заряженную воду, критик узнает про лечение на Тибете, дядя Лева записал Катьку в экспериментальную программу лечения в Германии, а сама Вика, наорав на всех, умчалась с таинственным видом – к знакомым колдунам.
Катька тоже ведет себя как всегда. Стесняется, что оказалась в центре внимания. Смеется, а сама только и думает, как бы никого не обеспокоить. Боится, что не нравится Санечке. Вчера на ночь красила губы.
И только Санечка ведет себя не как всегда.
Из театра звонили все, особенно Ленка с Женькой. Плакали, говорили: «он герой», «какой благородный человек», «мы все в шоке от его героизма», и даже «а мы-то всегда считали, что он эгоист…» и еще «какая любовь».
Но дело не в том, что это любовь и героизм, – это просто наша жизнь, а Ленка с Женькой ничего про нас не понимают.
Дело не в том, что Санечка прижимает к себе Катьку в бинтах, хотя мы-то знаем, он падает в обморок от одной мысли о том, что кто-то порезал палец. Дело в том, что он очень, страшно, невероятно боится.
Моя другая жизнь
Вторник. Элик проводил меня до памятника Екатерине. Простил мне эту дикую сцену, в которой я, кстати, нисколько не виновата.
Я соскучилась. Глупая нечеловеческая куколка мой единственный друг.
– Я слышал, твой отец женился. Мои и мамины поздравления, – сказал Элик.
– Спасибо, – сказала я.
– Я слышал, у вас несчастье. Мои и мамины соболезнования, – сказал Элик.
– Передай привет своей маме, – сказала я насмешливо и злобно, как будто я ядовитый гриб. Но Элик не понял, кивнул, как будто я и правда передала ей привет.
