И победил – старика взяли в больницу. Не думаю, что он долго в ней протянул.
А история его, как выдумка, детективна. Посидевший еще по царским острогам, прозябал он, никому не нужный, и при совдепе, торгуя железяками на ростовской толкучке. Однажды шел с рынка со своим вечным мешком по мосту через Темерничку, глядит у мостка – за ним какие-то типы. А в мешке-то на этот раз среди скарба был и товар – пистолетик «ТТ», данный кем-то на продажу. Такого добра в Ростове ходило навалом. Он шагу прибавляет, те не отстают. Он этот пистолетик тогда бултых – и в речку! Они – бултых – и, нырнув, достают его! Надо же было старику быть при царе революционером!
А в это время – вот детектив-то! Сам усатый товарищ Сталин через Ростов тремя поездами следует, голубчик, в свой Сухуми! Ну что твой Сименон вместе с Марининой? Сюжет для небольшого расстрела.
Мы же мирно расстались с нашим следователем: мы ему подписи, он нам всего-то по шесть лет и выписал. Даже не срок, а ноль целых шесть десятых от заурядного срока в 10 лет.
Один из наших студентиков-свидетелей оказался через годок с майором в каком-то публичном месте и рассказывал мне спустя множество лет, как Ланцов встретил его:
– Ну, где сейчас пацаны, что с ними?
– В Усольлаге, на Урале, лес пилят.
– Жалко, – сказал майор, – хорошие ребята!
Не лишен однако человеколюбия. Не то что я. Все гневаюсь.
Теперь, будто бы, любой желающий бывший политический зэк может прийти в некую приемную и чуть ли не читалку ГБ и получить для прочтения свое дело, эту отвратительную эпопею с надписью «Хранить вечно!». На прешпановом переплете нашего дела было три восклицательных!!!
Можно вернуть время: остановись, мгновенье, ты прекрасно! И снова, читая, побыть двадцатилетним, красивым и в ореоле героического юноши (нас забросали студенты яблоками, шоколадом и куревом, когда воронок привез нас на так называемый суд), но и опять окунуться в ту гнилую атмосферу лжи, страха и доноса, жертвой которой я все равно, все равно считаю себя всю свою жизнь. Себя и свою страну.
Нет, спасибо-спасибо, я не найду для этого свободного времени, его и так уже на донышке. Вот видите, еще и в руки эту гадость не взял, а уже защемило, развезло, размазало. Лидочка, подай нитроглицерин, пожалуйста. Мы с тобой неразлучная пара. Пара таблеток нитроглицерина.
Офицерская ушанка
Обещал вернуться еще раз в мою войну, а неохота. Столько стихов о ней написал, пока жена не сказала:
– Кончай войну пережевывать. Ну скажи – тебе интересна Гражданская война?
Подумал:
– А ведь права!
И завязал с войной на бумаге.
Те два танка, где наводчика, помните, потеряли, мы потом, перекатив пушку на руках, раздолбали все ж таки и зажгли.
Но хочу вспомнить, как меня убило. Нечасто убитые лично об этом рассказывают. Зима сорок четвертого. Литва. Кресты с Богоматерью вдоль дорог. Морозец. Катилась, катилась моя пушка вслед за пехотой, да вот встали и, оказалось, надолго. Зарыли пушку, ровики вырыли (помните старый анекдот про воробья: сидишь в говне – не высовывайся, а на фронте это первая заповедь!). А через шоссе и землянку под стены какого-то строения без крыши сварганили. Лучше не скажешь, потому как накат соорудили из телеграфных столбов, соломкой проложили, а сверху – глина мерзлая. Да еще поперек бревен, над входом, завешенным плащ-палаткой, гусеницу от танка немецкого положили, а на нее ящик с ручными гранатами (со взрывателями – передний край, чай!) и ящик с большими, вообще-то нам никчемными, противотанковыми. Да еще ручной пулемет полагался нам, ну он тоже стоял, ржавенький, ведь мы пушкари – так, принудиловка.
Какая нелегкая принесла тылового офицера в такой риск – на передовую, но он возник и сказал:
– Что ж это пушка у вас по одну сторону дороги, а вы – по другую. Не пойдет. Надо ход сообщения через шоссе продолбить.
Ну, мы кайло в руки и по очереди: тук-тук! А шоссе, оно и есть шоссе, да еще мерзлое. Долго мы тукали, кой-чего прорыли. Немец нас и засек! Кто-то из пулемета в сторону немца пострелял, чтобы ствол ржавый стал как новенький. Кто-то сползал на нейтралку за брюквой да мороженой картошкой – мы ее в жестяном чехле от немецкого противогаза пекли, выпуская дым между четырех стен непокрытого литовского сарая.
Поматерили на ночь офицера того тылового, снял я один валенок с ноги – чирьи донимали, свернул змейкой свой ремень, в ушаночку его – вот тебе и подушка! Под ушко! А ушаночка у меня была – загляденье! До сих пор не знаю ее происхождения: зеленого сукна, с серым, как на полковницких папахах, каракулем. Ни на ком больше таких не видывал, как приснилась!
Ну вот, дальше уже покойник рассказывает. Я спал. Что прилетело – снаряд, мина ли, но когда это что-то угодило в гусеницу на нашей землянке и взорвались все штук сорок гранат, наверное, это было предвестием ядерного взрыва. От часового Володи Бычкова руку только нашли и захоронили. Телеграфные столбы дыбом. Обдало огнем, и наступил мрак и глухая тишина. Куда-то я бежал в безумии, куда-то меня вели, потом везли. Потом я очнулся, когда мне раздирали глаза и светили в них фонариком – я чувствовал свет. До сих пор чувствую.
Потом я лежал в госпитале среди таких же глухих, слепых и заикающихся после контузии солдат в литовском селе, в совхозном свинарнике.
Меня водили на промывание глаз, кормили все больше манной кашей на воде, и был я долго совсем глухим, пока как-то утром не донеслись до меня первые после смерти звуки человеческого голоса – политрук зачитывал в палате газету.
С тех пор я напрочь не слышу шепота! И теперь – семейный секрет! Лидочка моя всегда мне свое мнение о чем угодно высказывает именно на ушко и именно шепотом. Я киваю головой в знак полного согласия – я ведь не скажу ей, что я не слышу. Это продолжается сорок четыре года.
Когда я сбежал из госпиталя и снова попал в свою часть, солдаты, которые после того взрыва разбирали оставшееся от нашей землянки, рассказали, что моя знаменитая чуть ли не полковничья шапка-ушанка и ремень в ней оказались разорванными в клочья. Видимо, Господь велел мне сползти с нее во сне чуть в сторону. Ровно настолько, чтобы не разнести в клочья мою тогда неверующую башку.
Ну скажите теперь, надо было вам знать об этом фронтовом мимолетном (мимо пролетело!) эпизоде? И пусть все неприятное, что было моей жизнью, а вам до лампочки, так и останется для вас всего лишь книжкой.
Этот колокол
Обо мне,
Этот вечный огонь
Мой,
Это я пропал на войне,
Это я не пришел домой.
Маскхалата белый сатин
Искупался в крови,
В крови!
Как же я дожил до седин,
До твоей и моей любви?
А на Волге мороз жесток,
И деревня лучину жжет,
И девчушка – восьмой годок –
Не меня, а гостинца ждет.
А за ставнями – ни огня,
И до станции
День ходьбы!
Все же ты дождалась меня,
Вот такой поворот судьбы.
«Мордой не вышел»
Присесть у бережка. Раскрутить и подальше забросить удочку. Вода от грузила пойдет кругами, успокоится, и вдруг поплавок задергается-задергается, тут не прозевай – тяни.
