И мама двигалась на запад с немцами, пока ее сын вместе с Красной Армией не обогнал отходящих немцев и не освободил маму вместе со всей Украиной. Мама работала судомойкой в фашистском госпитале города Староконстантинова, бывшего еврейского местечка, возле Шепетовки. Моя молодая, красивая, крашенная в рыжий цвет мама.
А потом, когда я, чемпион по притягиванию неприятностей, попал из военного огня в тюремное полымя, мама присылала мне в лагерь почти ежемесячно по двести рублей, отрывая их от себя и спасая меня от голодной смерти. От своих семисот рублей зарплаты экономиста.
Бессребреница моя мама, не нажившая за всю жизнь ничего, кроме раздобытой мной, уже писателем, девятиметровой комнаты в коммуналке у Красных ворот и крошечного холодильника «Морозко» на две кастрюли!
Когда мама умерла, совершенно здоровая, во время йоговской гимнастики, мгновенно – закололо сердце, и «скорая» приехала поздно, – я буквально сошел с ума от горя и неожиданности.
Что у меня – от мамы? И есть ли что – не знаю. Я не так прекраснодушен, не так добр, не так способен на подвиги ради кого-то, не так чужд всему внешнему в окружающем меня мире. Так что, я генетическая копия своего отца?
Отца забрали, когда мне было уже 14, но я не очень хорошо могу рассказать о нем, хоть и был его любимцем и гордостью. Гордился он не моими академическими успехами (помню, как лупил меня, с трудом постигавшего таблицу умножения: ну почему семью девять – шестьдесят три?) Нет, отец гордился моими успехами в спорте. Я уже при нем получил футбольную форму спортобщества «Сталь» в Таганроге, а как я забивал голы на пустырях, отец иногда мог видеть сам.
Но мой отец, я уже, помнится, говорил, был еще одним из отцов города. Он ведал всем – строительством, коммунальным хозяйством, трамваем, жильем и водопроводом, всеми траншеями и котлованами. И приезжал поздно, а когда в обеденный перерыв обедал дома, всегда с белым сухим вином, и наскоро прочитывал кипу газет, мы не могли посягать на это его время.
Зато в карты, в домино и в шашки ему не было равных и далеко за пределами Таганрога. Иногда он позволял мне допоздна сидеть во время преферансных ночей и учиться у таких же – но приезжих – гроссмейстеров, как он, этому вовсе не бесполезному в жизни умению. Не научился – они почти не хлопали картами, а быстро расписывали висты, и пулька продолжалась не более одного часа. Я потом утром изучал записи – не проиграл ли отец?
Нет, ни игроцкой лихости, ни удивительной энергии на работе, ни авторитета в профессии, скорее всего, я не унаследовал от моего отца! А как спокойно спросил он у энкаведешников: «Ордер?!» Откуда же мы – такие, как есть? Почему, передав своим дочерям не вызревшую в нас музыкальность и художественные способности, мы не добились от них хоть какого-то результата? Ведь сами мы кое-что все же успели на этом поприще! Почему?
И какой смысл был клонировать овечку Долли – ведь по всем другим признакам, кроме каракулевой шкурки и вылупленных зеленых глаз, это будет совсем другое существо?!
Холодная весна, черемуха цветет, на улицу не выйти, и всякие глупости туманят сегодня мое тоже еще не совсем оправившееся сознание.
Война. Обратная дорога
Городок Мерзебург, узловая станция, предоставил нашей армии какой-то безграничный плац с военными постройками под десятки тысяч солдат, сразу отпущенных домой. Мы жили в ожидании, пока собирались попутные эшелоны: на Москву, на Украину, на Дон и за Волгу.
В кинозальчике круглые сутки крутился один-единственный американский фильм «Серенада Солнечной долины». Согласитесь, что и Голливуд, и Соня Хени в главной роли, а еще больше музыка Гленна Миллера – почти что нокаут для вчера еще окопного и вшивого русского солдата. Два мира – две войны.
Посмотрев раза три весь фильм и выбрав для себя самый кайфовый момент – чечетку «Чуча», я стал приходить только на этот номер и представлял себе, как дома научусь бить степ не хуже братьев Николас. Через много-много лет я видел их (их ли?) седенькими, старенькими, но живыми в городе Новый Орлеан, штат Луизиана, во французском квартале – они плясали для прохожих один-два такта прямо на мостовой: доллар за славу. Они были нищими.
Будущая жизнь моя представлялась мне смутно, но все-таки раем. Победа пришла неожиданно, как все долгожданное. Я – цел, молод, достоин уважения, честолюбивый юноша с тысячей незабитых голов впереди. Потом всю тысячу забьет Пеле, а мои так и останутся при мне.
Каким-то образом я и здесь угодил на гауптвахту, не помню за что. Это моя удивительная способность – попадать в неприятности, по мне всегда скучали гауптвахты и карцеры, виноват, не виноват ли, такова, видимо, моя суть. И я не успел получить свою медаль «За взятие Берлина», которую тут же вручали солдатам, причастным к штурму Берлина, а я из моей пушки с рингавтобана одним из первых открыл стрельбу по этому городу в апреле 45-го.
Эшелоны собирались медленно: ехала домой миллионная армия отвыкших от дома солдат, и у каждого – какое-то наспех нажитое на чужбине имущество: отомщенные костюмы с подложенными ватными плечами, гостинцы для жен и детей, аккордеоны всех марок. Да это еще что! Тысячи велосипедов и мотоциклов, попробуй провези их через всю Европу. Эшелоны-то состояли из теплушек: сорок человек или восемь лошадей. Ведь ехали миллионы рядовых, самая настоящая армия-победительница. Генералы и офицеры свои велосипеды доставляли каким-то более хитрым способом.
Хочу, чтобы вы представили себе и весь эшелон целиком, с присобаченными любым способом к своему вагону трофеями – с боков и на крышах теплушек, проволоками и веревками – эшелон, идущий, как фантом, по Европе в каком-то удивительном победном ритме. Немножечко пьяненький? Да, конечно. Облепленный трофейными, кровью заслуженными колесами. Это хватило ума разрешить нашему безжалостному к солдату командованию – без трофеев солдат голым и нищим возвращался бы в свои голые и нищие пенаты.
А внутри теплушки – нары, сплошь устланные немецкими коврами, иногда размером через весь вагон, синий дым от гаванских сигар, откуда-то их было в Германии много. И звучат, фальшивя, немецкие аккордеоны «Хонер» и даже дорогие итальянские. Какой проворный народ – через два-три дня (дорога была долгая) эти люди, никогда ранее не державшие в руках никаких музыкальных игрушек, руками, казалось бы, навек приржавевшими к пулеметам, довольно сносно выводили свое любимое «Над озером чаечка вьется» и вовсе уж модное «На позиции девушка провожала бойца».
У меня, не знаю откуда, тоже оказался небольшой аккордеончик, который мне только мешал, и я не проявил ярких музыкальных способностей, как ни старался. Ну никак еще долго не проклевывалась моя будущая профессия. Поэтому в Варшаве аккордеончик был продан за пару бутылок польского самогона бимбера и несколько упаковок – по 100 – сигарет «Пани». Так сгорела и ушла дымом единственная моя возможность приобщиться к миру музыки. Считаю эту сделку удачным компромиссом – в мире не возникло еще одного бесталанного музыканта.
А эшелон-призрак мчался с войны по никому еще не принадлежавшей и не выставившей границ Европе, пугая своим видом и сумасшедшей музыкой немецкие и польские деревушки по обе стороны своего исторического марша – война, обратная дорога.
