Именно таким «врагом народа» стал к описываемым дням Александр Исаевич Солженицын, разжалованный офицер, никому в стране и мире не известный, за исключением Ильи Соломина да жены Наташи Решетовской. Расторопный Илья с расторопным же командиром батареи каким-то непостижимым образом исхитрились привезти прямо на фронт, через сорок препятствий, к мужу его молодую жену – небывалый случай на моей памяти, и невозможный. То ли их фронт был в глубоком тылу (все же батарея не та, что стреляет по танкам, встречая их лицом и наводя по перекрестиям прицела, в которой воевалось мне, – какая-то инструментально-математическая!), то ли их тыл был где-то в далекой Восточной Пруссии. По рассказам Ильи выходило так, что пока скобари-солдатики обзаводились кой-каким немецким барахлишком – вдруг да удастся переслать на нищую свою родину, – они с Саней все больше книжками интересовались.
А что за книжки?
Да разные. Запретное, конечно. Ну там «Майн кампф», книжки Розенберга…
Ни хрена себе!
Странным и тогда, и теперь кажется мне такой выбор литературы – уж лучше бы, как мой пожилой – лет тридцати пяти! – солдат Пулинец, конную немецкую сбрую с заклепками, парадную, для першеронов, в мешке за собой таскали (дома все пригодится!), чем расистские сочинения Розенберга. Малопонятный интерес!
И стыдно сказать, но наоборот – очень понятно, что всепроникающие органы заинтересовались читателями – сперва, еще на фронте, Солженицыным, а потом, сразу после войны, в Ростове, и его другом Соломиным.
Однажды таинственно пригласил меня к разговору Илья, учившийся со мной в институте и там же работавший электромонтером. Сели конспиративно на уличные ступени моей бывшей 30-й школы.
Меня вызывали в МГБ (шепотом).
??
Спрашивали о Сане. А потом – о тебе. Взяли подписку о неразглашении.
Значит, скоро заметут! – сказал я, надеясь, что, может, и не заметут, а так, попугали. Ведь знали же, что Илья все равно мне перескажет. Доверять ему нельзя – самого Розенберга читал. Не наш человек!
Так и я стал кандидатом во враги народа. Я хоть «Майн кампф» не читал, не любопытен, да ведь ой как подхожу на эту роль – отца-то они же расстреляли. Шел сорок шестой вполне голодный год, велось за нами наблюдение, и подослали в нашу студиозную компанию, «Гаудеамус», они своего сотрудника, не знаю – штатного или энтузиаста художественного стука?
Так нечаянно-негаданно подклеили меня, как страничку, в дело Солженицына, тогда такого же мытаря, как и мы, а впоследствии – Нобелевского лауреата.
Александр Исаевич всегда был и остался для меня человеком, что называется, «спасибо, что Вы есть». И собравшись как-то туристом в Америку, купил я на Измайловском, уже перестроечном рынке ему гостинец – что? А конечно же, русскую, умельцами расписанную балалайку «рюс» – и через близких к нему и знакомых мне людей передал ее с записочкой, как «каплю любящей Вас России». Знаю о привычке писателя все хранить, разнесенное по полочкам и папкам в архивах. Может быть, и я войду в Историю?
Я вот храню, не выбросил и не изорвал, как я все рву, письма Солженицына Илье Соломину из ссылки, из Уч-Терека. Реликвией никакой не считаю, а не рву.
Прошла огромная глава в нашей жизни, которая у Данте называется «Ад», и одесский беззубый пенсионер Илья Соломин намылился навсегда в Америку, и фронтовой друг из Вермонта руку помощи протянул – прислал в город Линн (около Бостона) немножко одежды и деньжат на первое обзаведение. Повидаться, правда, не пригласил – то ли хворал писатель, то ли очередное «колесо» катил. Так и не повидались.
А на малой родине Солженицына, в городе Кисловодске, местный главный следопыт и патриот Кавминвод Борис Розенфельд водил меня по солженицынским местам. Он знал все – от парты, на которой сидел ученик Солженицын, и его отметок до хибарки, в которой жила семья. Он хотел это показать писателю в его приезд на Родину. Но горкомычи сказали, что, узнав, кто его ожидает в местном музее, классик отказался от встречи под каким-то предлогом, а вовсе не потому, что характер у Бориса Матвеевича Розенфельда – не нордический.
И тут сестра моя Аничка Траскунова звонит на днях:
Миша, ты попал в историю!
В какую? Я уже из многих историй выпутался.
Из этой не выберешься – написано пером. Солженицын тебя упоминает в последней книге «Двести лет с евреями».
Здесь я хочу заметить, что, может быть, и книжка не так называется, и сестру не в точности цитирую. Но ведь это – неточности мелкие и ничего не стоят в сравнении с допущенными по-архивному щепетильным писателем Солженицыным по моему адресу. Проверять не стану.
Он пишет, что такие евреи, как Илья Френкель, Игорь Шаферан, Михаил Танич (Господи, вспомнил все-таки!), получили от Сталина и партии все – деньги, славу и почести…
Это – неточность. Более того – это неправда, Александр Исаевич! Илья Френкель написал всего одну известную песню – «Где же вы теперь, друзья-однополчане?» Это – о Вас. Жил прокуренный до костей и до костей мягкий и интеллигентный человек и умер в бедности и безвестности. Как он Вам под руку подвернулся, Александр Исаевич?
Если в кране нет воды –
Значит, выпили жиды?
Что касается меня, то ордена у меня боевые, с фронта, с передовой, куда жену (у меня уже тоже была жена) не привезешь. Это – настоящие ордена, в том числе и орден Славы – им награждали только солдат и только за подвиг.
Что касается моих денег, то о них даже смешно говорить в сравнении с Вашими деньжищами – моих еле хватает оплатить квартиру и автостоянку.
О Шаферане писать не уполномочен. Не осведомлен, как его отблагодарила страна. Он же написал вечнозеленую русскую песню «Зачем вы, девочки, красивых любите?» Народное достояние. Завидно?
Меня, вслед за Вами, осчастливили шестью годами лесоповала в Усольлаге. Не все шесть лет, конечно, я пилил лес (таких людей нет, в живых – нет!), но никогда в шарашках не благоденствовал. Как и Ваш фронтовой друг Илья Соломин, накликавший на меня беду, начавшуюся с Вашего имени. И стучать не подписывался. Да и не вербовали.
Я не рецензирую Вашей книги о России и евреях. Не купил ее, потому что Ваша позиция по еврейскому вопросу мне давно и в разных проекциях известна. Думаю, Вы не изменили, а лишь подтвердили ее в новой книге. Она сводится к тому, что евреям нигде не было так хорошо, как в России, а вот России было бы лучше не «с», а «без» евреев.
Если я не прав, примите извинения и уверение в моем благорасположении к Вам. У Вас имеется возможность для отповеди.
Если успеете.
И у меня – согласиться с Вами. Если доживу.
Пребываю в почтении.
Утесов и др.
Однажды с нашими молодыми друзьями, эстрадными артистами Аликами – Лифшицем и Левенбуком, еще до изобретения ими «Радионяни», оказались мы с Лидочкой в Ленинграде. Не скажу внятно, чем не угодил мне этот город, но всегда, и до сих пор, мне в нем неуютно и досадное ощущение, что никто меня сюда не звал и потому не ждет.
