Одно из объяснений я придумал в те ленинградские времена – не идет этому городу, построенному царями в лучших традициях Запада, наглядная партийная агитация – белым зубным порошком на клею по красной бязи: «Да здравствует». И всякое этакое мерзкое. Убивает строгую вечную красоту Невского проспекта, помнящего Гоголя и самого Александра Сергеевича. Как можно, Господи?
Разместили (нашел-таки советский глагол!) нас в большом номере люкс, на всякий случай забронированном для Утесова, который, конечно же, не согласился на безобразный «стадион» – только в Питере имеется это чудо света – гостиницу «Октябрьская» и поселился в «Европейской». В здании этой «Октябрьской», выходящем на все стороны света, впору устраивать велосипедные гонки – такие бесконечные и безлюдные коридоры, разве что встретится тогда еще не узаконенная, а теперь героиня нашего времени – проститутка.
Мы гуляли по Невскому проспекту, заглядывая в редкие и полупустые магазины. Я оглядывался – не идет ли часом вслед Николай Васильевич в партикулярной своей шинели?
Когда по Невскому гуляю
В свету неоновых реклам,
Забывши скромность,
Представляю,
Что я – не я,
А Гоголь сам.
Себе кажусь
Чуть-чуть раскосым,
Шинель цивильная до пят,
А уж чем-чем,
А длинным носом
Мы с ним похожи в аккурат.
Тот Невский я воображаю,
И на Аничковом мосту
Скоромным взором провожаю
Девиц прохожих красоту.
И у подъезда Мариинки
Под фонарем стою.
Ужель
Какой-то ради балеринки,
Выпархивающей в метель?..
У Мариинки?
Гоголь?
Здрасьте!
Все я напутал вообще!
Ведь я же не по этой части –
То – Пушкин
В шелковом плаще.
Потом мы купили в «полупустой» комиссионке дюжину серебряных царских ложек – первое чувствительное приобретение – ничего себе! – начинающего антиквара. На нем все и закончилось – ложки были забыты в утесовском номере и моментально приватизированы персоналом пролетарской гостиницы «Октябрьская». Прообраз нынешней приватизации.
А с Утесовым мы познакомились, оживленно обедая в «Европейской» и сдвинув вместе два соседних столика. Леонид Осипович, некогда мечта советских женщин, не сводил глаз с Лидочки – мужчины не бывают старыми, а она была и вправду хороша! А может быть, он вспомнил, как лет пятнадцать назад, в Сталинграде, сам лично видел эту юную красавицу с ее никаким, затрапезным мужем. Оркестром в ту пору дирижировал молоденький Вадик Людвиковский в замечательно сшитом светлом костюме, и Утесов, говорили, присматривался к нему как к возможному жениху своей дочери, Эдит.
За обедом Утесов был сама галантность и красноречие. Запомнилось, как он рассказывал анекдот про одесского портного, который на вопрос, что бы он делал, если бы вдруг стал царем? – ответил, что он был бы царь и еще немножко бы шил. Лидочка из вежливости и от неожиданности смеялась, а я подумал: не бывает старых мужчин, но бывают старые анекдоты!
Приятное знакомство, и в Москве я попытался написать песню для Утесова, и она написалась. И я передал ее через тогдашнего руководителя оркестра Котика Певзнера, вытребованного на подмогу Утесовым из Тбилиси.
Котик был веселый рыжий тбилисский еврей-джазмен, говоривший по местной моде тех лет с сильным грузинским акцентом. Музыку Певзнер написал сам. Как помнится, не Бог весть что. О чем песня? А подумайте! Утесов – Одесса, Одесса – Утесов! Не заблудишься между этих даже не трех, а двух сосен, а может быть, каштанов.
Если спросите вы –
А не здесь,
А не здесь ли
Я бродил по весне,
Распахнувши пальто?
Если спросите –
Где
Я нашел мою песню,
Так я вам просто отвечу:
– А что?
Я уже слышал, как Леонид Осипович по-южному споет слово «песню». А Котик все тянул и тянул с премьерой. При этом он всем говорил:
Старик? Он еще принесет гвоздики на наши похороны!
Утесов жил долго, но Котика Певзнера не пережил, и «песъню» мою спеть так и не успел! Жаль.
Он сказал мне при встрече:
Мишенька, как поздно вы ее написали! Хорошая песня, но если бы я мог еще запомнить текст!
Наверное, это был лукавый ответ – ведь можно было спеть и по написанному! Да, но как тогда петь ее на живой эстраде? «Фанеры» в те времена не знали. Так что мне лично легче запоздало поверить Леониду Осиповичу на слово.
Когда теперь в своем «Лесоповале» я вдруг позволяю себе петь, с моим скверным слухом и скверным возрастом, я все же помню слова! Мне так кажется.
И потому, если в интервью приходится отвечать на стандартный вопрос: «Ваш девиз» – отвечаю: «Девиза как такового не имею, а слова заветные ежедневные, они – одни: Слава Тебе, Господи!».
И пою:
Ах, площадь Трубная,
Ах, улица Неглинная,
И та дежурная
Аптека за углом!
А жизнь, она
Всего одна,
И та недлинная,
Откуда знать нам,
Что неправильно живем?
Бросаю камешки…
Вот играют в футбол в мире. Можно сказать, эпидемия. В большинстве стран играют плохо. Мы – тоже. Всего набирается мастеров на две-три команды, а в календаре и в таблице – по шестнадцать-восемнадцать-двадцать команд: ведь и футбол – тоже большой шоу-бизнес. Ради всего-то «Реала» с «Барселоной» – в Испании и «Милана», «Интера» и «Ювентуса» – в Италии, «МЮ», «Арсенала» и «Ливерпуля» – в Англии – ради них и вертится колесо футбольной рулетки.
Остальных, пошарив по собственным сусекам, приглашают со стороны. Сейчас обратили взоры на африканские залежи. В связи с чем футбол стал напоминать шахматы – черные и белые фигуры.
Стоп-стоп! К чему это я о футболе – ведь я же собирался вспоминать Марка Бернеса? А у меня футбол – ко всему. Марк тоже был болельщиком, впрочем, как большинство южного мужского населения. А на севере – какой футбол? Для севера характернее падающие с крыш сосульки. И вообще, двенадцать месяцев зима, остальное – лето.
Одно время имел я счастье общаться с замечательным этим артистом и человеком. Был немножко увлечен им. Мне импонировала его созвучная ироническая манера разговора, обворожительная улыбка киногероя ну и, вероятно, сам факт купания в лучах его известности, а считай, что и славы. Мы работали тогда втроем (Марк, Ян Френкель и я) над песней. Бывали у него дома на Садовом кольце. Мне нравилась эта квартира, с большой комнатой-залой, где диван и журнальный столик при нем необычно стояли не прислоненными к стене, а в центре паркетного пола.
Именно сидя на этом диване, Марк читал мне по машинописному списку рассказ Бабеля «Мой первый гонорар». Вполне политически невинный и великолепный, этот рассказ в те времена, о которых с нежностью вспоминают коммунисты, можно было прочесть лишь в Самиздате: Бабель только начинал выбираться из-под обвала запрещенной литературы. Тогда был плохой социализм. Сейчас совсем другое дело – плохой капитализм.
