Между тем в мире Бродского и любовная тема всегда имеет трагические обертоны. «Как всякий большой поэт, – сказал Александр Эткинд о Мандельштаме, – тему отношений с женщиной он разворачивает как тему отношений с Богом». Скажем шире. Для большого поэта отношения с женщиной всегда метафора. И в мире Бродского (да и в «русском мире») любить женщину и родину всегда лучше издали. Поэтому главная тема его – тема разлуки.
Бродский мало писал о России, пока жил в России. Почти всё, что он о ней написал, – и проклиная, как в «Наброске» 1972 года («Холуй трясется. Раб хохочет…»), и благословляя, как во многих строках из «Новых стансов к Августе» (1964), – написано на большом, солидном расстоянии. И самая большая любовь Бродского – Марина Басманова – существует вдали от него. Точная характеристика их отношений дана самим Бродским:
Вынь, дружок, из кивота
лик Пречистой Жены.
Вставь семейное фото —
Самое, пожалуй, искреннее любовное стихотворение Бродского, самое органичное для него – это, конечно, «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…» (1989):
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Необходимость расстояния для любви есть одна из главных черт «русского мира». Эмпатия к находящемуся рядом существу в концепцию «русского мира» не вписывается. В этом смысле поэзия Евтушенко гораздо более убедительна человечески и гораздо менее убедительна риторически. Катулловская odi еt amo – любовь-ненависть – там не ночевала, обычно наоборот: лирического героя слишком любят, и он не знает, куда от этого деться, испытывает от этого легкий даже комплекс вины.
Ну и пятая черта, которая в поэтике Бродского наиболее привлекательна и которая окупает многие черты «русского мира»: поэзия Бродского – поэзия ироническая. Как справедливо писал Чеслав Милош, четыре стороны квадрата Бродского – это любовь, отчаяние, здравый смысл и ирония. Поэзия Бродского потому так легко и усваивается, что никаких особых эмоциональных глубин, никаких особых эмоциональных или интеллектуальных высот, в отличие от поэзии Милоша и Виславы Шимборской, нам не открывает. Это очень хорошо оформленные, очень убедительные мысли обывателя. Наиболее успешный такой пример – стихотворение, которое подчеркивает преемство Бродского через Маяковского к Некрасову, «Подражая Некрасову, или Любовная песнь Иванова» (1968). Стихотворение гениальное, гениальное прежде всего в гегелевском смысле, потому что наиболее полно выражает социальный тип:
Кажинный раз на этом самом месте
я вспоминаю о своей невесте.
Вхожу в шалман, заказываю двести.
Река бежит у ног моих, зараза.
Я говорю ей мысленно: бежи.
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза
Литейный мост и силуэт баржи.
Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.
Я пил как рыба. Если б с комбината
не выгнали, то сгнил бы на корню.
Когда я вижу будку автомата,
то я вхожу и иногда звоню.
Подходит друг, и мы базлаем с другом.
Он говорит мне: Как ты, Иванов?
А как я? Я молчу. И он с испугом
Зайди, кричит, взглянуть на пацанов.
Их мог бы сделать я ей. Но на деле
их сделал он. И точка, и тире.
И я кричу в ответ: На той неделе.
Дальше формула:
Но той недели нет в календаре.
Рука, где я держу теперь полбанки,
сжимала ей сквозь платье буфера.
И прочее. В углу на оттоманке.
Такое впечатленье, что вчера.
Мослы, переполняющие брюки,
валялись на кровати, все в шерсти.
И горло хочет громко крикнуть: Суки!
Но почему-то говорит: Прости.
За что? Кого? Когда я слышу чаек,
то резкий крик меня бросает в дрожь.
Такой же звук, когда она кончает,
хотя потом еще мычит: Не трожь.
Я знал ее такой, а раньше – целой.
Но жизнь летит, забыв про тормоза.
И я возьму еще бутылку белой.
Она на цвет как у нее глаза.
Социальный тип Бродского по-своему привлекателен. Чувства, которые мы находим в его любовных стихах, – это наши с вами вполне обывательские чувства. Как сказано у Пастернака: «Отсюда наша ревность в нас / И наша месть и зависть» («Весеннею порою льда…»). Это ревность, месть, зависть, похоть, тоска оставленности, которая чем-то сродни богооставленности: «Кто был все время рядом, / пока ты была со мною?»
[90] Это выражено замечательно, но мы не найдем здесь ни пушкинской высоты прощения, ни пушкинской светлой печали. Это именно наши с вами довольно будничные, эгоистические чувства, сформулированные и выраженные так, что мы начинаем себя уважать. И пожалуй, в этом и есть главная черта «русского мира» – уметь так сформулировать свое положение, чтобы в нем начать себя уважать. Не уметь его изменить, но так о нем сказать, чтобы это выглядело красиво. Бродский делает обывателю красиво. В этом смысле его поэзия – максимум того, чего русская поэзия достигала в этом направлении. Насколько Евтушенко даже культивирует в себе (порой весьма экстатически, экзальтированно, весьма фальшиво) чувства добрые, настолько Бродский не желает этого. Он абсолютно искренен. Если ему больно, то ему больно, если он циник, то он циник…
…и пустота, благоухая мылом,
ползла в нее через еще одно
отверстие, знакомящее с миром
[91].
Мир Бродского не пытается казаться лучше – он пытается сказать о себе лучше. А это фундаментальная разница. Его ирония, довольно циничная, довольно насмешливое отношение и к себе, и к истории, и к сакральностям многим, – единственный способ спастись от избыточной патетики. И эта ирония тоже очень русская. «Русский мир» – это мир перешучивающихся перед казнью, это мир пересмеивающихся. В этом глубоко атеистическом мире есть другой бог – бог, который своих не выдаст. И потому довольно насмешливое, ироническое отношение к себе поощряется, русский бог пафоса не любит. Это бог, похожий несколько на Василия Теркина. Бродский и в «Любовной песни Иванова» развивает ту же цинически насмешливую традицию. И в большинстве его стихотворений, посвященных всякого рода абстракциям и отвлеченностям, проскальзывающая иногда горько-соленая шутка стоит дороже всего, как вот бриллиант на фольге.
