Уточню: не столько блатная песня, сколько лагерная, потому что она по природе своей сочинялась далеко не самыми блатными людьми. Когда народ чувствует себя хозяином своей судьбы, когда сознаёт свое величие, пускай трагическое, появляются песни лагерные, фронтовые, окопные. А потом весь народ начинает вовлекаться в новое фольклорное движение – движение КСП, которое и становится новым фольклором, очень часто – анонимным. Едва ли кто скажет сегодня, кто такой Юрий Аделунг, но любой подпоет: «Мы с тобой давно уже не те…» Мало кто вспомнит фамилию Юрия Визбора или Ады Якушевой, а тем не менее «Мадагаскар» («Осторожней, друг, – / Ведь никто из нас здесь не был, / В таинственной стране Мадагаскар») или «В речке каменной бьются камни…» знает каждый. Анонимность становится почти таким же важным фактором фольклора, как и в девятнадцатом столетии.
Главное же – что появление феномена авторской песни знаменует собой новое состояние народа. Он постепенно начинает превращаться – не в интеллигенцию, это сильно сказано, – но в «образованщину». И то новое качество, о котором Солженицын говорил с раздражением, приходится признать идеальным его состоянием. Солженицына раздражало, что эта образованщина зажирела, что у нее нет убеждений, что она получает образование, но не воспитывает в себе принципов. Тем не менее выходит, что принципы – вещь относительная, а интеллигентность, образованность безотносительна. И Окуджава – это голос нового народа, который вошел в некое новое качество, голос запевшей интеллигенции. Этот человек вместе с еще десятком других на протяжении пятидесяти лет честно работал русским народом. Потому что созданные им тексты, безусловно, – и это их главная черта – фольклор.
И здесь мы останавливаемся перед самым главным вопросом: а что же делает текст фольклором?
В одном из интервью с Окуджавой мне пришлось услышать, что сам он не знает ответа на этот вопрос. Называя фольклор главным своим учителем, он объяснил это так: в фольклоре выживает только то, что поется, – а то, что поется, не обязательно хорошо. Далее он добавил:
– Скажем, у меня, есть несколько песен, которые я мог бы назвать хорошими. Например, мой «Почтальон». Эта песня не поется. И даже сам я не испытываю огромного удовольствия, когда ее пою. А вещи, которые абсолютно никакой критики не выдерживают с точки зрения чистой художественности, почему-то поются, почему-то уходят и становятся уже чужими.
И это, пожалуй, главный показатель успеха.
Критерий фольклорности довольно размыт, но Окуджава, человек интуитивно очень умный, попытался нащупать его в одном из лучших своих рассказов «Как Иван Иваныч осчастливил целую страну». Это рассказ о том, как Окуджава приехал с женой в Японию по приглашению некоего японского концерна, дал там концерт, был поражен, как все ему рады, вернулся. И в первый же день в России он видит вокруг себя родную, скрытую, сдавленную ненависть – и уже и не верит, что еще вчера ему почему-то были рады. В рассказе он обозначил себя как Иван Иваныч, который в свободное от работы время делал рамочки к картинам, но от этих рамочек картины приобретали новый смысл.
Это прекрасная метафора того, что делает Окуджава. Гениальность Окуджавы в том, что он создает рамочные конструкции. Конструкции, в которые каждый из нас может поместить свою жизнь, и она начинает выглядеть красиво и достойно. Причем многие плачут, слушая Окуджаву, – и это абсолютная загадка. Загадка, сформулированная впервые – и очень точно – Андреем Вознесенским. Он сказал своему французскому переводчику: «Появился феноменальный поэт: слова – обыкновенные, мотив – обыкновенный, исполнение – посредственное, голос вообще никакой, а все вместе – ГЕНИАЛЬНО!»
Всю жизнь Окуджава хранил одно письмо. Оно пришло вскоре после того, как в 1963 году его в очередной раз разгромили. Громил его Сергей Павлов, тогдашний первый секретарь ЦК комсомола. После публикации «Веселого барабанщика», кажется, в «Пионере» в журнал пришло письмо от девочки Наташи из пионерского лагеря. Она пишет: «Дорогой товарищ Окуджава! Я прочла Ваши стихи в таком-то номере. Я совсем не поняла, о чем они, но поняла, что Вы – мой любимый поэт». Это гениальная формула поэзии Окуджавы и вообще лучшей поэзии, поэзии Блока в том числе. Это формула всевместительной бессодержательности. Содержание стихотворений Окуджавы – это то, что мы в них помещаем. Он создает для стихов великолепные, действительно магнитные ловушки, которые притягивают смысл, и каждый из нас читает их по-своему.
Скажу больше: умение вчитать абсолютно противоположный смысл в тексты Окуджавы – это нормально. Я сталкивался с людьми, которые толковали «Мастера Гришу», написанного в конце 1960-х, совершенно не так, как кажется мне, хотя о чем, собственно, песня?
В нашем доме, в нашем доме, в нашем доме —
благодать, благодать.
Все обиды до времени прячем.
Ничего, что удачи пока не видать, —
зря не плачем.
Не плачем – потому что придет мастер Гриша и все наладит. Напрасная надежда!
В нашем доме, в нашем доме, в нашем доме —
сквозняки, сквозняки.
Да под ветром корежится крыша…
Ну-ка, вынь из карманов свои кулаки,
мастер Гриша.
Для меня это всегда была песня о люмпене, который и не собирается не то что ничего чинить, а использует эти кулаки исключительно для того, чтобы запугивать жителей дома. Вообразите же мое удивление, когда я узнал, что польские оппозиционеры Яцек Куронь и Адам Михник воспринимали «Мастера Гришу» как песню о рабочем классе, который должен наконец вынуть из карманов свои кулаки и показать свою силу. И песня эта стала одним из гимнов независимого профсоюза «Солидарность». Она так нравилась Куроню и Михнику, что они попросили Окуджаву посвятить им ее. И Окуджава в крайнем смущении посвятил, абсолютно не понимая, какое отношение герои польской оппозиции имеют к люмпену мастеру Грише.
Я уже не говорю о том, что «Песенку про черного кота» (1957–1959) все население России дружно понимало как антисталинскую песню, невзирая на все попытки Окуджавы доказать, что речь идет не о коте, речь о жильцах. «Эта песня написана против жильцов, если уж вообще она должна быть против чего-то», – пояснял он Геннадию Дагурову, молодому поэту. В конце концов, чем кот виноват? «Он и звука не проронит – / Только ест и только пьет». Правда, когда «Грязный пол когтями тронет – / Как по горлу проскребет». Но тем не менее все видели в этом готовый портрет Сталина, вчитывали туда личный опыт.
Каким образом Окуджава умудряется притягивать эти смыслы, можно говорить довольно долго. Я упомянул бы два приема, которые наиболее наглядны, наиболее отчетливы.
Первый прием, который работает хорошо и у Блока, – это сочетание предельно абстрактных, размытых, общих понятий с одним невзначай брошенным, но очень конкретным. Вот из этого поля напряжения между абстракцией и конкретикой возникает то самое чудо, то электричество, которое вдруг заставляет нас примерить это к собственной жизни. Возьмем, например, «Песенку о моей жизни» (1957–1961), самое фольклорное сочинение Окуджавы:
