– Эти двое? Сейчас. Первый говорит: «Я выжрать хочу». А второй говорит: «Ты к Дуньке больше не подходи».
– А что такое Дунька?
– Область мира такая.
– А… А что первый хочет выжрать?
– Дуньку, наверно, – подумав, ответил Затворник.
– А как он выжрет область мира?
– На то они и боги.
В «Gепегation “П”» ни Дуньке, которая хотела быть ивою и пела об этом песню, ни этим богам уже нет места. Затворник и Шестипалый улетели в свободное пространство, разбив окно инкубатора, навстречу настоящим светилам. В «Gепегation “П”» этого нет. И когда Вавилен Татарский идет среди ив, которые говорят с ним человеческим языком, идет к Облачной горе, которая состоит из всего самого прекрасного, что может быть на свете, эти ивы шепчут ему: «Когда-то и ты, и мы, любимый, были свободны, – зачем же ты создал этот страшный, уродливый мир?» И мы понимаем, что только мухоморы способны еще вернуть Татарскому хоть какое-то ощущение вечности. Потому что про вечность замечательно сказано уже в первой главе романа: русская лирика закончилась, вечность оказалась такой же иллюзорной, как пыльная банька с пауками, пришедшая из Достоевского:
Что такое вечность – это банька,
Вечность – это банька с пауками.
Если эту баньку
Позабудет Манька,
Что же будет с Родиной и с нами?
После такой безнадежности трудно было бы к чему-то возвратиться. Но Пелевин нашел новый источник вдохновения. Он вернулся в «Числах» и вообще во всем сборнике «ДПП (NN)» (2003) с этим новым источником вдохновения – с абсолютной злобой, цинизмом, который переходит всякие границы, переходит даже в свою противоположность, потому что сила ненависти писателя такова, что от нее уже один шаг до любви.
«Числа» – самый компактный, самый смешной, самый изящный роман Пелевина. И в нем впервые высказана мысль, к которой впоследствии в «Нимфоманке» пришел Ларс фон Триер: этика закончилась. Нельзя больше верить в правила и мораль. Можно верить в ритуалы, в обсессии, в совпадения – и это та же мысль, что пронизывает всю уоллесовскую «Чистку системы»: девушка вообще не верит, что существует, и единственное, за что она цепляется, – это повседневные ритуалы.
Навязчивые ритуалы, пришедшие на место морали, – гениальное открытие Пелевина, сделанное в «Числах» (его подхватила потом Петрушевская в романе «Номер Один, или В садах других возможностей»). Нет больше правил – остались цифры, осталось язычество. Потому что в Бога никто уже не верит. Пакт, который заключает Степа Михайлов с числом 7, а впоследствии с числом 34, – это и есть его единственная вера. Больше того, Пелевин дошел до величайшей мысли о том, что слушаться экономических советов бессмысленно. Нужно слушаться семерки. И, слушаясь семерки, Степа гораздо чаще принимает правильные решения в своем «Санбанке», нежели прислушиваясь к решениям аналитиков, потому что аналитики в условиях хаоса лгут, и только простейшие числительные и простейшие закономерности оказываются безошибочными. Это как в известной загадке Льюиса Кэрролла: какие часы точнее: те, которые показывают правильное время раз в сутки, или те, которые два раза в сутки? Те, которые раз в сутки. Потому что те, которые показывают верно два раза в сутки, – стоят. Так и по Пелевину: правы только те часы, которые стоят, потому что, когда идешь, неизбежно ошибаешься. И Степа, который лишен всякого интеллектуального и нравственного развития, а обладает только фанатической способностью везде обнаруживать волшебные цифры 3 и 4 или буквы З и Ч, – истинный герой времени.
Еще одна особенность «Чисел» в том, что никогда прежде непристойные сцены у Пелевина не были так остроумны. Пелевин вообще не умеет грязно шутить. Когда Пелевин начинает свои остроты с обсценной лексики, возникает полное ощущение, что это неумело матерится мальчик из приличной семьи, школьник, которому надо копировать поведение худших членов коллектива, чтобы его не сразу убили. Но в «Числах» есть по крайней мере две блистательные сцены, очень, правда, тонкие. Первая – когда Степа с красным фаллоимитатором входит к Сракандаеву в рясе, сжимая в руке красный член и нацелив его прямо в лоб бизнесмену. Мистическое оружие не сработало, и Сракандаев склоняет Степу к сексу. И вторая сцена, еще более удачная, когда Степа, надеясь спасти свои деньги, едет к Сракандаеву. Степа отнюдь не гомосексуалист, так что ему приходится побрызгать каким-то сракандаевским спреем на свой член. Степа приезжает – и застает Сракандаева мертвым: тот случайно застрелился из того самого фаллоимитатора. Степа стоит над трупом, подошедший Лебедкин, он же капитан ФСБ, спрашивает: «На что это у тебя… встал, а? Совсем, что ли, совесть потерял, изверг?» Вот это, пожалуй, самое емкое выражение всего происходящего: тщетная эрекция над трупом, над разнесенным мозгом, над осколками черепа.
В «Числах» нет вечной пелевинской мечты об освобождении. Когда герой уходит в свою сияющую пустоту, вынужденно сбегает по сути дела, мы понимаем, что это бегство в никуда. В романе нет красивых буддийских мифов, которые Пелевин так изящно пародирует, нет и христианских мифов – все базируется на отвращении к мирскому.
Но, пожалуй, самая опасная метаморфоза наметилась в последнем романе Пелевина, который изначально назывался «А Хули», а потом вышел под названием «Священная книга оборотня». Прежде у Пелевина никогда не было эстетизации зла, никогда не было любования им. Он всегда был безупречно морален и сентиментален. В истории же лисы-оборотня и ее любви к волку-оборотню впервые появилось то, что, на мой взгляд, предопределило нынешнюю пелевинскую, не побоюсь этого слова, катастрофу.
Увидев, что добро оказалось в этом мире совершенно бессильно и ненужно, Пелевин увлекся злом. В романе страстно любят друг друга два отвратительных героя – Александр Серый, оборотень в погонах, генерал-лейтенант ФСБ (волк, пришедший, конечно, еще из рассказа «Проблемы верволка в средней полосе»), и древний оборотень-лиса А Хули. Это не та любовь, которая связывала крысу Одноглазку и цыпленка Затворника, – самый трогательный, самый нежный роман, описанный Пелевиным. Нет, это любовь двух страшных персонажей фольклора. Пелевина занимает мысль: может ли из двух отвратительных, циничных, долго живущих, бесконечно испорченных существ под действием взаимной любви пробиться что-то настоящее?
При этом писатель Пелевин – продукт чрезвычайно качественный. Одна из лучших пелевинских страниц – гениальная сцена, где волк-оборотень доит Россию как нефтяную корову, сцена высочайшего уровня, сочетающая злобу, ненависть, отвращение, сентиментальность, горькую жалость. Добро ничего не смогло сделать; может быть, есть надежда на зло?
Писатель должен отражать свою эпоху. Когда-то вся Россия подумала, что если ее не спасли диссиденты, либералы, академик Сахаров, то, возможно, спасет кагэбэшник. Пелевин почувствовал ту же самую надежду и поставил на оборотня: может быть, извращенное древнее зло способно дать стране новую энергию? В буквальном смысле энергетику, не обязательно нефтяную.
Мне кажется, на этом заблуждении Пелевина и произошел тот роковой перелом, после которого начинается его резкое интеллектуальное и качественное падение. Всё, что писал Пелевин после «Священной книги оборотня», несет на себе сильный отпечаток любования злом. И не случайно его любимыми героями на короткий момент становятся вампиры. Влюбленный вампир, очаровательная вампирша – персонажи «Бэтмана Аполло» и «еmpirе V» – как бы замещают в сознании автора скомпрометированное, исчерпавшее себя добро, и читать о них скучно. «еmpirе V», для того чтобы вызвать читательский интерес, пришлось даже выложить в сеть за неделю до официального выхода книги. А с «Бэтман Аполло» маркетинговый ход был основан на том, что главная пелевинская сатира направлена против Болотной площади. Но вот Болотную-то Пелевин сквозь черные очки, в которых он всегда теперь фотографируется, и не разглядел.
