Он был
монтером Ваней,
но…
в духе парижан
себе
присвоил званье:
«электротехник Жан»
[47].
Это бывший рабочий Ваня Присыпкин, он же Пьер Скрипкин, главный герой пьесы «Клоп» (1928). Булгаков, с которым Маяковский находится в более чем натянутых отношениях, говорит он ему за бильярдом: «Владимир Владимирович, нас обоих похоронит ваш Присыпкин». И Маяковский, славящийся резкостью ответов, через некоторое время говорит: «Тут не возражаю».
Полная история, полная хронология самоубийства, того, что его к этому подталкивало, содержится, конечно, в пьесах – и в «Бане», и в «Клопе», потому что у них фабула общая: история о том, как советский нувориш бросает влюбленную в него честную девушку, и она или стреляется, или муж подговаривает ее застрелиться.
Главный протагонист Маяковского в «Клопе» – это, конечно, Зоя Березкина, про которую говорят: «Зоя Березкина застрелилась! <…> Эх, и покроют ее теперь в ячейке!» То есть «покрыть в ячейке» – это страшнее, чем застрелиться.
В «Бане» (1929–1930) та же самая история, только Зоя Березкина там называется Поля. Главначпупс (главный начальник по управлению согласованием) Победоносиков, очень точно, гениально названный, такой Победоносцев нового образца, нового Синода, влюбляется в Мезальянсову, шикарную женщину, многих уже сменившую на своем пути и словно пришедшую из «Мистерии-буфф»:
– Вы какой будете нации?
– Нация у меня самая разнообразная.
Сначала была русской – Россия мне стала узкой.
Он бросает свою жену, боевую подругу Полю, и фактически сам вкладывает ей в руку в пистолет.
– Кстати, я забыл спрятать браунинг. Он мне, должно быть, не пригодится. Спрячь, пожалуйста. Помни, он заряжен, и, чтобы выстрелить, надо только отвесть вот этот предохранитель.
В эту реплику Победоносикова, отправляющегося в санаторий «восстановить важный государству организм», вложен даже не намек – желательность самоубийства.
Маяковский не церемонится с современниками. Прием пьесы в пьесе, использованный в третьем действии «Бани», заимствован из булгаковского «Багрового острова», где некий Савва Лукич, «зловещий старик», сперва запрещает пьесу, потом, тут же переделанную по его указаниям, разрешает со словами: «Утешили… утешили, прямо скажу». Хотя пьеса Булгакова и продержалась на сцене всего шесть месяцев, но шестьдесят представлений все-таки было дано, и отдельные шутки оттуда ушли в эфир и в народное мышление. Эфир и донес пьесу до Маяковского; сам он, конечно, на «Багровый остров» не пошел бы, как дважды враг: Камерный театр Таирова, поставивший «Багровый остров», – главный враг театра Мейерхольда, поставившего «Баню». Но Маяковский воспользовался шпилькой Булгакова. Помните, Победоносиков говорит:
– Вы должны ласкать мне ухо, а не будоражить, ваше дело ласкать глаз, а не будоражить. <…> Мы хотим отдохнуть после государственной и общественной деятельности.
А Иван Иванович подхватывает:
– Да, да! Сделайте нам красиво!
Второе заимствование – это, конечно, Поля, которая во многом списана с Эллочки-людоедки Ильфа и Петрова. Эллочка, как мы помним, обходилась всего тридцатью словами, а Поля по любому поводу говорит «смешно» и «не смешно», но чаще «не смешно». Вот тут Маяковский оказался провидцем. Когда пошла «Баня», а пошла она в трех театрах одновременно, все говорили: «Не смешно». Зощенко вспоминает, что такого провала, такого оглушительного, такого ледяного, ему видеть не приходилось. Ему страшно было проходить мимо Маяковского, который стоял у выхода из театра, всем заглядывал в глаза и читал в этих глазах свой приговор: «Не смешно».
Больше того, одна реплика Поли выглядит уже совсем криком сердечным, просто последним завещанием, когда Поля говорит Фосфорической женщине: «…я без всякой надежды, какая может быть надежда! Смешно! Я просто за справкой, что такое социализм». Если бы кто-то «Баню» догадался поставить как трагедию, каковой она, в общем, и является, это была бы великая пьеса, получилось бы две трагедии, обрамляющих путь человека. Ведь «Баня» – это метафора ада, и ничего больше Маяковский не мог добавить к этому. Его всё время спрашивали, в чем смысл названия пьесы. Он даже написал заметку «Что такое “Баня”? Кого она моет?», где объясняет: «“Баня” – моет (просто стирает) бюрократов». Да никого она не моет. «Это я в аду» – вот о чем, собственно, «Баня». И Полины слова «…я без всякой надежды, какая может быть надежда!» – исчерпывающее объяснение самоубийства Маяковского, гораздо более глубокое, чем его ерническое прощальное письмо.
«Бойся счастья, оно выпрямляет жизнь», – говорит старый дед счастливому мальчику в повести «Летящий почерк» Вениамина Каверина, младшего современника Маяковского, который обожал его издали и боялся подойти. И то, что Маяковский не любит жизнь, а любит не-жизнь, любит выморочную ситуацию, любит военный коммунизм, даже хорошо. Ненависть к норме для воспитания хорошего человека – прививка необходимая. Ненавидеть это торжество нормы, этот бытовой сифилис счастья, как ни ужасно звучит, – полезная школа. Именно поэтому из «бригады» Маяковского, из тех, кто любил его, кто любил в нем эту аскезу, выросли прекрасные люди и воспитались такие мыслители, как Виктор Дувакин и Андрей Синявский.
Есть очень интересный мемуар Лили Брик. Она вспоминает, как в «Окнах РОСТА» раздался звонок телефонный.
Она берет трубку. Спрашивают:
– Есть начальник какой-нибудь, руководитель?
– Нет.
– А вообще у вас есть какой-нибудь руководитель?
– Нет.
– А вообще там кто-нибудь, кроме вас, есть?
– Нет.
– Здорово!
– А кто говорит?
– Ленин.
И бросают трубку.
Вот это отлично, мне это тоже нравится. Мне нравится, когда никакого начальника нет, а люди сидят и ночью работают в РОСТА, пекут картофель в ростинской печурке и три года выпускают по тридцать плакатов в день. И самые счастливые годы в жизни Маяковского – во времена РОСТА, когда он спит, подложив под голову полено.
Вот в этом-то и заключается чудо Маяковского. Маяковский – поэт не жизни, он поэт работы, потому что работа выше жизни, работа лучше, в работе мы честнее. Профессионализм важнее совести, потому что совесть можно уговорить, а профессионализм не уговоришь. Это ситуация до известной степени катастрофическая, но это прекрасная ситуация, как бы ужасно это ни воспринималось. Отвращение к жизни и любовь к революции – не худший набор, потому что слишком сильно любить жизнь – значит слишком сильно от нее зависеть.
И пару слов про поэму «Хорошо!».
Все поэты того времени хотели быть Блоком, все они хотели подражать Блоку. Та же Лидия Корнеевна писала, что весь Пастернак – это попытка переиграть Блока в мажоре. Но Маяковский – самый прямой его продолжатель, своего рода незаконный сын или младший брат. И Блок это чувствовал:
