Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.
<…>
Вам все вершины были малы
И мягок – самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Вот примерно с 1908-го по 1913-й, а можно сказать, что и по 1916 год Цветаева – это книжный, романтический ребенок. А романтические тинейджеры часто невыносимы, и невыносимы прежде всего самим себе. Как сформулировал доктор Бенджамин Спок, у подростка два самых страшных страха: неужели я такой, как все, и неужели я не такой, как все? Вот это и в Цветаевой есть. Ее и повзрослевшую многие называли инфантильным человеком.
Первая черта Цветаевой-подростка – это абсолютная уверенность в собственном величии, в собственном праве на поступки, которые считаются эгоистичными, в собственном праве на эгоизм. В 1921 году она пишет молодому влюбленному в нее красноармейцу Бессарабову:
Думайте о своей душе, Борис, не разменивайтесь на копейки добрых дел недобрым людям, единственное наше дело на земле – Душа.
Эгоцентризм – довольно распространенная вещь среди поэтов. Мандельштам взял у Макса Волошина книгу: мне она нужнее. А взял он ни много ни мало довольно редкий экземпляр «Божественной комедии». Но это не эгоцентризм в том смысле, в каком понимаем мы. Маяковский, который не знал языков, – как многие левши, он имел патологическую неспособность к иностранным языкам, – выучил по-немецки одну фразу; это была цитата из Гейне: «Принесите два стакана мне и моему гению». Вот и у Цветаевой было такое отношение к себе: мне и моему гению. Больше того, она считала себя мало ответственной за поведение своего гения. Свою земную, человеческую, женскую, даже материнскую роль она понимала как роль обслуги при этом гении, который должен максимально реализоваться. Это создавало с раннего детства довольно серьезные с ней проблемы. В ней был и альтруизм, и бесконечная готовность помогать людям – но только если она чувствовала, что это нужно. Вообще, Цветаева очень обаятельный человек, надо лишь всегда помнить, что за этим обаянием и за этим пухом и мехом вы всегда рано или поздно наткнетесь на камень, потому что она будет делать то, что нужно ей, точнее, ее гению. Она делает это, еще раз повторю, не для себя. Это делается ради поэзии. Прав был Сергей Эфрон, когда писал в 1923 году Максу Волошину:
Марина – человек страстей. <…> Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова <…>. Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно.
Действительно, люди – топливо для ее поэзии. Если топливо продуцирует любовь, то вам повезло; если продуцирует ненависть, а это у нее почти неизбежный этап в отношениях, то вам не повезло. Многие от ее несправедливости, от ее злости натерпелись. Но это нормально для человека, который больше всего поглощен своим предназначением на свете. Она осуществилась как поэт с необычайной полнотой и расплатилась за это по полной программе – ее биография одна из самых трагических в русской поэзии. Она, например, совершенно открыто крутит отчаянный роман с Константином Родзевичем, другом мужа, и муж об этом знает, и она разрывается на два дома, не принимает решения – и делает из этого лирику высочайшей пробы, из этого потом получается «Поэма Конца». С одной стороны, неужели Сергей Эфрон заслуживал того, чтобы буквально из его мяса, из его крови была сделана эта поэма? С другой стороны, как подумаешь, от кого из нас вообще что-нибудь остается? А так все-таки осталась «Поэма Конца». Однозначного ответа нет.
Вторая черта Цветаевой-подростка, вообще для книжных подростков очень характерная, – необычайное ее увлечение героико-романтическими балладами неоромантиков, одинокими, мужественными, в каком-то смысле обреченными бойцами, противостоящими толпе. А начало двадцатого века – это время литературных групп, это время манифестов, время литературных направлений, стремительно друг друга сменяющих. Цветаева же органически, физически не может принадлежать ни к какой общности. Она принципиальный одиночка, она очень трудно ладит с людьми, а можно сказать, не ладит с ними вовсе. У нее нет друзей в литературе. И это героическое противопоставление одиночки и толпы сказывается во всем ее поведении. Вот она случайно встречается с Брюсовым в книжной лавке. Брюсов заказывает «Письма женщин» Прево, «Цветы зла» Бодлера и «Шантеклера» Ростана, «хотя я и не поклонник Ростана», – добавляет он. И Цветаева пишет ему негодующее письмо: «Как могли Вы, поэт, объявлять о своей нелюбви к другому поэту – приказчику!» Дерзость, конечно, но это вытекает из всей ее стратегии.
И третья черта Цветаевой-подростка, это вообще редкий дар. Цветаева как поэт сформировалась очень рано. Она, как пишет о ней Пастернак, носилась над трудностями ремесла с несравненным техническим блеском. Цветаева с детских лет владеет абсолютно всеми приемами ремесла, и поэтому у нее так рано, лет с двадцати, появляется собственный голос. И отличительная особенность этого собственного голоса – это именно небывалая насыщенность, напряженность, концентрация мысли, во-первых, и то, что очень точно охарактеризовала Ахматова, во-вторых: Марина почти всегда начинает с верхнего «до», после чего у других идет спуск, а у нее подъем. Цветаева действительно поэт совершенно бешеного темперамента, уникального. И именно за счет темперамента она как-то и скрашивает ужасные противоречия собственной личности.
Этот первый ее период – самый читабельный, я бы сказал, самый чтимый – продолжается, условно говоря, до 1916 года. В каком-то смысле переломным эпизодом ее биографии стал роман с Мандельштамом в 1915 году. Надежда Яковлевна Мандельштам говорила, что для Мандельштама необходимость этого романа была в том, что нужно же с кого-то начинать. Цветаева же была уже замужем, и для нее роман с Мандельштамом был далеко не первой и далеко не главной связью. Но, кажется, она впервые в жизни столкнулась с чем-то, чего не могла понять, что было выше ее понимания. Не то чтобы она столкнулась с поэтом больше себя по дарованию – она впервые столкнулась с человеком, который не поддавался ее гипнотическому влиянию. Цветаева сама писала, что в нее невозможно не влюбиться. Она атаковала человека так, что сопротивление было просто бесполезно. А Мандельштам не влюбился, вернее, влюбился, но ненадолго. Он преодолел влияние московского хаоса. А она обломала зубы о его петербургскую строгость.
Непонятно, чего он испугался. Возможно, темперамент ее показался ему избыточным, а может быть, что еще более вероятно, что Цветаева в любви чрезмерно эгоистична. Так или иначе, соприкоснувшись, они очень быстро разлетелись. Но именно на цикле посвящения Мандельштаму в ее стихи приходит настоящее отчаяние и особая, прежде не бывшая свобода.
Она прошла через кратковременный, довольно истерический период 1916–1917 годов, полный мрачных предчувствий, связанных с войной («Белое солнце и низкие, низкие тучи…»). А потом, в 1918-м, начинается самый лучший цветаевский период.
Хотим мы того или нет, все-таки революция – главное событие двадцатого века, и не только в России. Конечно, она принесла и много крови, и много жертв, и великий хаос, но на короткое время озоновый слой образовал дырку и ударил прямо какой-то космический свет, от которого люди, облученные этим светом, перерастают себя. Это действительно сверхлюди.
