Тетя Оля так изумилась, что впервые позволила Соне обойтись без своих замечаний. Впервые подумала, что Соня тоже хозяин, то есть хозяйка… и только и сказала, что «да»… А хозяин-то спит как ангел и не знает, что она тут…
Алексей Юрьевич не спал. Он услышал, как пришла Соня, не столько услышал, сколько почувствовал по беспокойной тишине, тщательно охраняемой Олей. Он лежал на диване в кабинете – так и не вернулся в спальню, даже после Сониного отъезда, глядел в потолок и, старательно отгоняя лишние, непродуктивные мысли о жене, обдумывал свои неприятности.
Головин и сам не мог решить, были ли эти неприятности значительными или же затрагивали лишь его самолюбие, и тогда ими можно было бы пренебречь.
Приглашения на пятилетний юбилей Академии всеобщего образования были заблаговременно разосланы всем сорока шести ректорам сорока шести вузов. На приглашения откликнулись три. ТРИ. Из сорока шести. Из всех государственных вузов с ним остались в хороших отношениях всего три, остальные его игнорируют.
Догадаться о причине было нетрудно. Они обвиняли его – не в печати, конечно, а между собой, в кулуарах, в том, что, создавая Академию, он нарушил принципы корпоративной этики.
Не вставая, Алексей Юрьевич сделал несколько дыхательных упражнений, потянулся… Да, возможно, их обвинения справедливы. Пытаясь задавить конкурентов, он действительно утверждал в СМИ, что только ЕГО Академия является университетом двадцать первого века, а в государственных вузах сидят ретрограды, не понимающие тенденций современного образования и законов рынка…
Нельзя сказать, что он не понимал тогда, какие принципы корпоративной этики можно нарушить, а какие нет, просто шел к своей цели, посчитав эту их допотопную этику не стоящей внимания ерундой… Но все это уже вчерашний день, он ДАВНО НАРУШИЛ. Но, оказывается, ретрограды ничего не забыли – до сих пор скрежещут зубами…
Так, и что же? Доходы и престиж Академии от этого не меняются. Юбилей Академии нужно будет провести в другом формате, к примеру как праздник студентов, нет, всей молодежи города. Так что все к лучшему: молодежный праздник – прекрасная рекламная акция.
Что еще?.. Остается вопрос самолюбия. Но что такое осуждение конкурентов, как не признак его успеха? И что вообще есть самолюбие? Ничего не значащая для получения оптимального результата условность.
Алексей Юрьевич поморщился – пора вставать. Представлять домработницу Олю, с жалобным лицом снующую за ним по дому, было неприятно. Сама же Соня больше не была ему ни приятна, ни неприятна – она больше не занимала места в его мыслях, во всяком случае, он очень старался, чтобы она НЕ ЗАНИМАЛА.
Однако привычка анализировать все, в том числе и мотивы собственных поступков, то и дело возвращала Головина к тому постыдному времени. Теперь-то он понимал, что, простив ее, постоянно мысленно отступал на шаг: сначала назвал для себя ее предательство легкомыслием, а затем и вовсе неправильно – ошибкой. За легкомыслие он предполагал ее пожурить, а за ошибку, и вовсе неправильно, – пожалеть. И Головин мысленно корчился от смущения за собственную растерянную глупость: какое-то время он действительно думал, что ее раскаяние и его прощение – это начало, а оказалось – это конец.
Теперь, по здравом размышлении, он оценивал свое тогдашнее поведение правильно, и то, прежнее прощение представлялось ему теперь в точности тем, чем оно и было, – нелогичностью, попыткой прикрыть глаза и вообразить ситуацию такой, как ему хотелось. Стыдно…
Уезжая в Москву, Соня быстро проговорила по телефону, что вернется за Антошей, и Алексей Юрьевич не собирался более выяснять отношения, никакого «ты меня», «я тебя». А все практические вопросы, касающиеся раздела имущества и Антоши, он разрешит с ней через юристов.
Раздела имущества и Антоши… Раздела Антоши – неудачная формулировка, словно Антоша – квартира или дача.
Хотя в его бывшей жене и открылись неизвестные Головину прежде черты, он был уверен, что в отношении сына она не сможет повести себя нечестно, – уж настолько-то он ее знает. Он будет участвовать в воспитании сына столько, сколько найдет нужным… И Алексей Юрьевич мысленно поздравлял себя с тем, что так предусмотрительно не впустил Антошу в свое сердце, как будто предвидел все варианты, как будто заранее знал, что НЕ СТОИТ им по-настоящему дорожить…
Соня громко давала указания в прихожей, затем громко, со вкусом, что-то разбила. Она и сама не знала, что хочет всей этой нарочитой громкостью показать, и кому показать – мужу, себе, тете Оле?.. Выйдя из своего бывшего дома, она на секунду прислонилась к стене, закрыла глаза. Вкус ее смелости был похож на терпкую сладость перезревшей черной рябины – и сладко, и горько, и странно.
БОЛЬНО, ЕЩЕ БОЛЬНЕЕ
Соня купила в кассе Эрмитажа билет – хотела посмотреть, КАК это будет, просто прийти, просто купить билет, просто войти. Как все. Оказалось, ничего – мир не перевернулся, земля не разверзлась, когда Соня прошла сквозь контроль, отвернувшись от служительницы, как чужая. Поднялась по главной лестнице, остановилась на площадке, подняла глаза на плафон Дициани «Боги на Олимпе» и быстро, незаметно перекрестилась.
…Соню впервые привели в Эрмитаж, когда ей было шесть лет, – ее не с кем было оставить дома, и Нина Андреевна взяла ее на экскурсию с группой преподавателей кафедры научного коммунизма Политехнического института. И в Эрмитаже дочь совершенно ее опозорила. Устроила скандал. И вообще повела себя неприлично, как наглая невоспитанная жадюга.
Когда группа поднялась по главной лестнице и остановилась на площадке, Соня рассмотрела розово-желтые стены, статуи и рокайли, всю эту золоченую зеркальную красоту Растрелли, подняла глаза на плафон Дициани «Боги на Олимпе» и вдруг быстро и истово замельтешила руками.
– Что с тобой? – нервно спросила Нина Андреевна, оглядываясь украдкой на коллег с кафедры.
– Красота-то какая, креститься надо, – убежденно заявила Соня, продолжая неумело креститься на красоту, за что Нина Андреевна немедленно ее ущипнула короткими злыми щипками – раз-раз-раз.
– Где, скажите пожалуйста, этот ребенок видел, как крестятся? – фальшивым голосом воскликнула она. И правда, где?.. Вот дурочка, как будто она жила с богомольной старухой, а не с преподавателем научного коммунизма.
– Ты неправильно крестилась, деточка, – задумчиво сказала дама-экскурсовод. У нее было лицо из прошлой жизни, все сведенное к глазам, как на портретах Крамского, – это было видно всем, а на шее у нее висел старый серебряный крестик, и этого никто не видел. Дама так внимательно смотрела на Соню, словно они были одни.
Дальше еще хуже – позор, позор, позорище! В каждом зале Соня останавливалась и мечтательно замирала, затем временно отмирала, чтобы задать идиотские вопросы с аполитичным оттенком:
– А здесь царь жил? На этом троне сидел?
– Это трон эпохи Анны Иоанновны, – отвечала Соне дама-экскурсовод, – трон Петра Первого находится в Петергофе.
– А где царь завтракал?
