ВСЕ СМЕШАЛОСЬ
ЕВРЕЙСКИЙ ПАПА
На Таврической творилось что-то невообразимое… Прихожая больше не выглядела вылощенной, безлико нарядной. В одном углу стояли лыжи, в другом углу стояли лыжи, посреди на идеально чистом паркете лежал огромный красный рюкзак, своей идеально ровной формой сообщая, что собран искусными и умелыми руками. К рюкзаку так же идеально ровно была примотана палатка, четырехместная… Теперь прихожая Алексея Юрьевича, за исключением стерильной чистоты, напоминала квартиру Диккенса на Фонтанке.
Головин отправлял Антошу в поход – в Хибины.
Антоша, уже полностью одетый, в ярко-синем комбинезоне и шерстяной шапке-шлеме, стоял в прихожей, опасливо поглядывал на рюкзак. Валентина Даниловна, бессильно прислонившись к зеркалу, плакала, будто Антошу отправляют на войну. Вокруг рюкзака, погавкивая, жизнерадостно вился Мурзик, рассчитывал, что его возьмут в поход.
Алексей Юрьевич, оживленный, возбужденный, счастливый, почти как Мурзик, приматывал к Антоше рюкзак. Примотал, отошел в сторону, посмотрел почти нежно и почти гордо. Если бы Головину сказали, что он впервые за долгие годы смотрел на своего сына с почти что нежностью и почти что гордостью, он смутился бы. И возразил, что с гордостью он смотрит на идеально собранный огромный красный рюкзак, а с нежностью на очень хорошую непромокаемую палатку, а вовсе не на Антошу. Но какая, в сущности, разница – рюкзак ли, палатка ли, бутылки с сахаром, – в любом случае часть его нового взгляда досталась Антоше.
Рядом с большим рюкзаком стоял еще один рюкзак, поменьше, – с двенадцатью килограммами сахарного песка для всей группы. Вчера Алексей Юрьевич с Антошей купили восемь бутылок кока-колы, вылили колу в перламутровый унитаз, тщательно просушили пустые бутылки феном и засыпали в них сахар. Алексей Юрьевич был уверен, что покупает, выливает, высушивает и засыпает – для Антоши, а Антоша – что для Алексея Юрьевича…
Сначала единственным чувством, которое испытывал Головин, по вине Сони оставшийся с сыном один, была неловкость. Алексей Юрьевич не понимал решения мальчика остаться с ним, а если он чего-то не понимал, то не мог одобрять, а уж тем более испытывать благодарность. Неловкость происходила и оттого, что, расставшись с Соней, он уже мысленно расстался и с сыном. К тому же прежде он никогда не бывал с Антошей один – Соня, мамки-няньки… Валентина Даниловна, переехавшая к ним в качестве мамки-няньки вместе с вороватым Мурзиком, отчего-то в расчет не принималась. Головин так и формулировал для себя – они с Антошей ОСТАЛИСЬ ОДНИ.
Бывшая жена лежала в больнице, и Головин пытался найти хоть какой-то приличный выход из неприличного, невозможного, позорного положения. И нашел, вот какой – сущность вещей сама образует решение, когда придет время. Пока что он пытался исполнять свой долг. Не мстить. Не выгонять бывшую жену. Не шантажировать ее ребенком. Не подавать на развод, пока она находится в больнице. Исправно платить за больницу, пока она формально считается его женой. Алексей Юрьевич понимал, конечно, что конкретная ситуация и не оставляла ему ничего, кроме безупречности, он НЕ МОГ вести себя иначе. Откуда же ее было выгонять, из отделения акушерства и гинекологии?.. И КОГО шантажировать ребенком – беременную женщину? Фу!.. Так что по всему выходило, что его теперешняя ситуация была как раз такого рода, когда само отсутствие решения и есть решение. Для человека, который считал залогом успеха тщательно составленный план действий, это положение вещей было неестественно, непривычно, но – вот так… Вести себя достойно, а наградой за достойное поведение станет душевное равновесие.
Вот только одно… Когда Головин думал об этом, он, как собака, потряхивал головой, таким болезненным было воспоминание…
«Девочка, как мы назовем нашу девочку, какая она будет, наша девочка?» – спрашивал его Антоша. И что же отвечать на эту бестолковую невинность, и вообще – ПОЧЕМУ ОН? Это несправедливо! Пусть ОНА объясняет! Откуда ему знать, что вообще этот ребенок знает о вопросах секса?!.
Головин не отзывался на разговоры о «девочке», молчал, но однажды, внутренне содрогаясь от неловкости, злости и гадливости – женщина, с которой ОН спал, носит чужого ребенка, – сухо сказал: говорить об этой девочке преждевременно.
Мальчик ушел к себе, плакал, а он стоял над ним, уверяя беспомощным голосом, что он не имел в виду, что с его мамой случится что-то плохое, что он вообще ничего не имел в виду… Он даже дернулся было погладить мальчика по голове, но он так давно не обнимал его, не трогал, что это оказалось невозможным. Нет, он, конечно, держал его на руках, когда тот был маленький… Черт возьми, во что его втравили и, главное, ЗА ЧТО?!
Вечерами Алексей Юрьевич с сыном, как прежде, сидели в разных концах бывших апартаментов шведского посла, каждый в своей комнате, каждый за своим письменным столом. Но, несмотря на то что посольские просторы по-прежнему разделяли их, Головин то и дело производил беспокойные вылазки из своего кабинета – вставал из-за стола, проходил триста метров жилой площади, заглядывал в детскую. В течение вечера Алексей Юрьевич совершал свой путь раза три-четыре.
О том, что его внезапный интерес к сыну был частью его постоянного состояния униженности, как будто он кинулся к нему в попытке утвердиться, Алексей Юрьевич предпочитал не думать. Задача, которую он поставил себе, была – исполнить свой долг, УВИДЕТЬ наконец своего ребенка, ведь прежде Соня как бы заслоняла его собой.
Но то, что он увидел, было НЕ ХОРОШО.
Он не имел понятия, что ему делать в детской, и от неловкости был излишне, натужно оживлен. По нескольку раз за вечер бодро спрашивал Антошу: «Ну, как дела?..» Но какие у Антоши дела – двойки по математике, двойки по физике…
Головин только хмыкал, поджимал губы. Ругать Антошу за двойки было как-то не с руки, мальчик и без того выглядел потерянным.
В детской, как будто у себя дома, болтался приблудный Мурзик. Наглый пес, возомнивший себя хозяином, лаял на Алексея Юрьевича, когда тот пытался зайти в комнату, так что Головину приходилось выполнять свой долг из-за двери. Похмыкав, Алексей Юрьевич уходил, чтобы через час вернуться, – опять вскочить из-за стола, опять пройти триста метров с неприятным чувством все еще не решенной задачи, опять спросить: «Ну, как дела?»
Казалось, Антоша должен не выдержать и заорать в ответ: «ЧТО как дела?!» Но сын смотрел робко и всякий раз вежливо отвечал: «Нормально». Иногда он что-то рассказывал, но не часто.
– Ну, как дела? – в очередной раз (третий за вечер) спросил Алексей Юрьевич.
– Я думаю про дикое животное Санкт-Петербурга, – сказал Антоша, – нужно, чтобы оно было безжалостное, с инстинктами и когтями.
– У тебя голова не болит? – осторожно поинтересовался Головин.
Оказалось, учительница биологии задала ученикам такое домашнее задание – написать про дикое животное Санкт-Петербурга. Они немного пообсуждали крысу и бездомную собаку как вариант дикого животного, потом Антоша сказал:
– Я сегодня видел, как один нищий человек попросил денег, а одна девушка ему сказала – иди отсюда. Она была красивая. Я ему отдал, что у меня было.
