1966-й, Юрию Васильеву
С ума схожу, что ли. Абсолютно не могу работать – это при условии полной трезвости ума.
1967-й, Борису Ильинскому
Для депрессии причин у меня хватает.
Позже Куваев напишет Этлису, что после отъезда из Магадана было «три страшных года» – выходит, с 1965-го по 1968-й.
Курбатов решил вытащить Шефа на Север. Третий год не видя Чукотки, Куваев уже «не знал, какой найти предлог, чтобы поехать туда снова» (хотя надо сказать, что предлоги эти он отыскивал с выдающейся изобретательностью; с одной стороны, не хотел, чтобы путешествие было туристско-бессмысленным, с другой – выбивал финансирование от той или иной «фирмы»: снимать кино, писать очерк, искать могилу погибшего в Арктике исследователя Владимира Русанова – кстати, предка писателя Сергея Шаргунова).
В 1967 году обстоятельства сложились так, что Балаев заготавливал на озере Эльгыгытгын рыбу для торговой сети Певека, а Курбатов собирался туда же в командировку. Шанс нельзя было упускать. Куваев тут же оформил командировку от журнала «Вокруг света», чтобы искать в окрестностях озера «очень большого медведя» (ему рассказывали об этом собрате американского гризли чукчи и коллеги-геологи, да и сам Олег видел на острове Врангеля «белого медведя, который выделялся среди собратьев, как баскетболист среди школьников»). Списался с Фарли Моуэтом – советовался и звал с собой «хитрого канадского босяка» («босяк» у Куваева звучал комплиментарно, как и «бродяга»). Моуэт тоже слышал от эскимосов о загадочном медведе-гиганте, весившем больше тонны. Он называл его «аклу» и «кадьяк», а Куваев окрестил этого зверя «коньяк-медведем». Моуэт поехать с Куваевым не смог (позже они хотели вместе снимать кино про Арктику – и снова не вышло), но в письме обнадёжил его: «Сообщения о гигантских медведях на Чукотке я считаю вполне вероятными. Они, по-моему, основываются на реальных фактах. Возможно, что легенды о гигантских медведях на Чукотке говорят о тех медведях, которые продрейфовали Берингов пролив на льдине или пересекли его пешком в особо суровые зимы». Куваев, знакомый с организацией геологической и топографической службы в СССР, решил, что наибольшие шансы встретить этого зверя – как раз в глуши Анадырского хребта, на диком озере Эльгыгытгын. К тому же, как сказано выше, там с весны ловил рыбу – потрясающих размеров и вкусовых качеств озёрного гольца – Коля Балаев, а неподалёку работала партия картографов, которую изредка навещали лётчики.
И вот друзья встретились на озере, найдя для этого веские служебные причины. Курбатов называл лето 1967 года «великим сидением на Эльгыгытгыне» – этом, по выражению Куваева, «бассейне хорошо разболтанной синьки, налитой в каменную чашу».
Коньяк-зверя встретить не удалось. «По-видимому, медведи в этом году, предчувствуя необычайно холодное лето, откочевали в равнины… Здесь могло быть два варианта: либо он существует в природе, но я просто неудачно выбрал район поисков в этот год, либо же его нет. Мог быть и третий вариант – я приехал на правильное место, но не смог его увидеть. Возможно, просто не успел», – писал Куваев (позже сообщения о гигантских медведях нет-нет да и поступали с Чукотки). В 1969-м Моуэт скажет ему в Москве: «Я рад, что ты не нашёл большого медведя… Обидно бывает, когда разыщешь мечту». Куваев возразил: «Мечту нельзя исчерпать».
Настоящая цель путешествия, конечно, была другой – прийти в себя, перезагрузиться, переосмыслить жизнь… Курбатов считает: Эльгыгытгын стал для Олега «полновесной отрезвляющей оплеухой». Пробыв на озере около месяца, Куваев на глазах ожил (это озеро и балаевская рыбалка узнаются в повести «К вам и сразу обратно» и в финале «Правил бегства»).
В 1970 году примерно с той же целью Куваев в одиночку на лодке-«ветке» сплавился по Омолону – прошёл около 700 километров. Он опишет то лето в документальной повести «Дом для бродяг». Объяснит, что в период душевного и физического разлада решил: «Ты, Олег, уже – всё». Собрав «последний кисель», отправился на Омолон – и заключил после сплава: «Ты, Олег, ещё ничего». А слова «здорово, чукча!» некоего встреченного им мужика на лодке воспринял как лучший комплимент.
В 1971-м Куваев снова сплавится по Олою и Омолону, на этот раз с Игорем Шабариным. Вероятно, именно тогда его встретил Владимир Етылин (р. 1944), депутат Верховного Совета СССР, депутат Госдумы III созыва (занял место Романа Абрамовича, избранного губернатором Чукотки), глава организации «Возрождение Чукотки», до недавнего времени – советник губернатора Чукотского автономного округа: «Куваева я встретил в Омолоне, в моём родном селе, где я после армии работал на электростанции. Был абсолютно, как говорят, неформальный человек. Они собирались сплавляться по Омолону, у них была компания. Мы их забрасывали вертолётом Ми-4 на Олой. Есть известное фото, оно было в „Роман-газете“, где Куваев сидит на берегу реки, – это как раз омолонский снимок того года. Был он немножко подшофе, курил трубку. Ничем особо не запомнился – парень и парень. Прочитал я его уже позже, когда в Певеке жил…»
Вскоре после смерти Куваева Альберт Мифтахутдинов вместе с корреспондентом «Советской Чукотки» Владимиром Христофоровым и геодезистом Сергеем Бурасовским повторил путь по Омолону, описанный в «Доме для бродяг», и написал об этом повесть «Отражение в Реке. Отчёт об одной экспедиции». В 1984-м, к пятидесятилетию Олега, Мифтахутдинов совершит поход на Эльгыгытгын и напишет повесть «Озеро нетающего льда».
«Всю жизнь о чукотской кочке писать не будешь», – говорил Куваев. В 1970-м писал: «В Москве заботливые и доброжелательные редакторы несколько лет назад настойчиво советовали мне расширить, что ли, географический горизонт моих рассказов. Я послушался: появились у меня Памир, Азовское море, Белоруссия…» Действительно, его произведения конца 1960-х и начала 1970-х – не только о Севере. Полесский рассказ «Два выстрела в сентябре», кавказские и памирские «Устремляясь в гибельные выси» (названием стала чуть изменённая строчка из булгаковского «Бега»), «Эй, Бако!», «Утренние старики», «Телесная периферия», карельский «Кто-то должен курлыкать»… – он словно отмечал флажками пределы империи. Осенью 1974 года Куваев попал в Сванетию и сразу в неё влюбился: «Хорошая страна, и народ прекрасный… Крестьяне, люди простые, трудяги. Зимой, видимо, поеду снимать кино, а до этого попробую дать статью – сваны просили, сам вижу, есть у них действительные нужды… Вижу я крестьян, очень похожих на моих вятских, и вижу их нужду».
Эта континентальная растянутость души его беспокоила: «Мелькаешь как мотылёк из местности в местность, и почему не случится так, чтобы душа прикипела по-настоящему: к заросшим арчой склонам и ледникам Тянь-Шаня, или к невероятной расцветки водам Аральского моря, или к той же Чукотке, где прожил не год и не два, а гораздо больше. А может… само понятие родной местности стало для моего поколения гораздо шире, чем для поколения наших отцов?»
Это нам кажется, что Куваев везде успел. Сам он знал: сбылась лишь малая часть его географических мечтаний.
Переживая по поводу того, что эпоха Великих географических открытий закончилась, Куваев ещё в юности размышлял о другом пути: не вширь, а вглубь, к новому открытию (или, скорее, отрытию) «непережёванных кусков прошлого», к переработке «хвостов», если пользоваться горняцким жаргоном. Он мечтал отправиться на поиски то золотой статуи одноглазого народа аримаспов где-то на Урале, то Олгой-Хорхоя – гигантского червя пустыни Гоби, убивающего людей и скот на расстоянии не то электричеством, не то ядом. Об Олгой-Хорхое он узнал из рассказа Ивана Ефремова (позже это жуткое существо упоминали Стругацкие). В 1958 году в Певеке Куваев даже написал Ефремову письмо, предлагая себя в качестве руководителя экспедиции в Монголию для поисков этого самого Олгой-Хорхоя: «Я считаюсь неплохим охотником, имею отличное здоровье, тренированный организм». Поиски не состоялись, и не факт, что Куваев вообще отправил это письмо. Сам Ефремов в 1972 году писал, что надежды на находку Олгой-Хорхоя не оправдались: «Недоступные прежде районы Гобийской пустыни сейчас обстоятельно исследованы. Очевидно, „кишка-червяк“ монгольского фольклора относится к животному, ныне вымершему, но сохранившемуся в народных преданиях».
