Чинкову, когда это диктуется практической целесообразностью, ничто не мешает сменить знак плюс на минус и объявить чёрное белым. Отто Янович Калдинь замечает: «Насколько я знаю вас, моё мнение ничего изменить не может. <…> Я думаю, что, если я предам ваши идеи анафеме, вы скажете, что я вас поддержал». Чинков лишь «усмехается» (Куваев не пишет: «польщённо», однако этот эпитет буквально угадывается между строк) и пытается сохранить официально-парадное лицо советского человека полуооправдательной репликой: «Ну зачем же такое злодейство?» Калдинь же, дни которого сочтены, обмен ритуальными фразами поддерживать не намерен и продолжает называть вещи своими именами. На вопрос Чинкова он отвечает прямо: «Для пользы дела. Разве не оправдание?» Так как дальнейший разговор переходит на другую тему, читатель лишается возможности узнать, считает ли Чинков «пользу дела» подходящим оправданием. Но исходя из того, что мы узнаём о Чинкове по ходу романного действия, он вообще не видит смысла в поиске оправданий для действий, совершённых ради «пользы дела». Эта категория в системе его мировоззрения носит самоценный характер и не нуждается в дополнительных мотивировках и объяснениях.
В погоне за нужным результатом Чинков способен выдать несуществующее за существующее, совершить подлог, пойти на нарушение закона и свода неписаных правил. Он рассказывает Сидорчуку, что разработал для своего «адъютанта» и «гения-промывальщика» Куценко целую систему поощрений на случай успеха: «Если привезёт нужные результаты, я его в старшие инженеры произведу. Диплом нарисую об окончании вуза. Если привезёт именно то, что жду, я его кандидатом наук назначу». Моральная сторона вопроса Чинкова при этом не интересует. Закрадывается подозрение, что и возмездие своим врагам Чинков отмерил на весах, врученных ему отнюдь не богиней справедливости. С той же лёгкостью, с какой он обеспечил бы научную карьеру своему личному порученцу, он при необходимости мог бы разрушить служебное благополучие, семейное счастье и спокойное житьё-бытьё любого недруга, особенно если тот отважился бы вступить с ним в единоборство. Вот эпизод разговора Чинкова с Фурдецким: «Если вы будете мне мешать, – так же просто и весело перебил Чинков, – я вас уничтожу… Советую не думать, а согласиться».
Даже Сидорчук воспринимает поведение Чинкова как греховное, хотя понятия греха, вины и искупления в сознании высокопоставленного советского чиновника имеют особый характер, не укладывающийся в нормы и правила христианской этики. «Наместник! – вздохнул Сидорчук. – Император. В какой круг ада заявку подал? – Лет через десять скажу, – серьёзно сказал Будда».
Правда, существует обстоятельство, которое не даёт поставить Чинкова в один ряд с партийными, номенклатурными и хозяйственными хищниками позднесталинского и хрущёвского времени. У Чинкова с ними те же разногласия, что были у диссидента Андрея Синявского с советской властью, – «чисто эстетические». Так, «Чинков вполне допускал, что в борьбе с ним Робыкин будет использовать все связи, любые средства». Чинков и сам действовал так. Но он считал необходимым в любую интригу вкладывать изящество и красоту. «„Котя играет в очко или в покер. Я играю по шахматным правилам“, – думал Чинков». Надо сказать, что небезразличие к эстетической стороне действительности роднит Чинкова с теми персонажами «Территории», которых по другим ключевым параметрам можно назвать его полными антиподами. Например, убежав «легкомысленным пионером» в одиночный разведывательный маршрут, Баклаков на второй день пути впадает в состояние, напоминающее экстаз романтически настроенного художника-пейзажиста: «Облака разошлись. Тундра засияла жёлтым. Как в мультфильме, выступила синяя гряда Кетунгского нагорья. Над дальним синим туманом отрешённо и чисто сверкал ледовый конус горы, на которой никто не бывал
[20]. „Ах, боже мой, боже мой!“ – от избытка счастья вздохнул Баклаков. <…> Прекрасна страна из жёлтой тундры, тёмных гор и блёклого неба. Прекрасно одиночество рекогносцировщика среди неизученных гор и долин. Прекрасно, что ты никогда не умрёшь».
Похожим образом, не утилитарно-прагматически, а вдохновенно-эстетически, ведёт себя и опытнейший геолог Семён Копков. На защите отчётов в управлении Северстроя он «быстро изложил суть рекогносцировки, но, перейдя к месторождению киновари, стал заикаться и даже рассказал, как выглядит месторождение в вечернем августовском освещении». Когда кто-то из «приближённых Робыкина» попытался его перебить, потребовав вести речь «ближе к делу», Копков «остановился и долго смотрел на сказавшего», досадуя, видимо, на эстетическое бесчувствие штатных управленцев Города и Посёлка. И только после этой выразительной паузы произнёс: «Я в-вам разве ан-не-к-кдоты рассказываю?»
Продолжая отыскивать специфические особенности личности Чинкова, отличающие его от остальных корифеев Территории, а также от представителей молодого поколения, идущих им на смену, нельзя не упомянуть редкостное умение Будды разбираться в людях, мгновенно определять их психологию, наклонности, сильные и слабые стороны. Вот, скажем, как он «сканирует» индивидуальные черты Монголова: «Монголов ждал, что в соответствии с обычаями Северстроя последует: „А вы считайте, что это приказ“. И он будет вынужден подчиниться. Но Чинков молчал. Он сидел всё так же, наклонив голову, и вдруг мгновенно и остро, точно щёлкнул фотоаппарат, глянул в глаза Монголову. Так, уколом зрачка в зрачок, оценивают людей бывалые уголовники. Монголов понял, что Чинков с лёгкостью читает его невысказанные мысли» (у Робыкина, кстати, тоже «мгновенный фотографирующий взгляд», но до колюще-режущего чинковского взора ему, безусловно, далеко).
Талант психолога закономерно сочетается у Будды с несомненными актёрскими задатками, позволяющими в разных обстоятельствах исполнять именно ту роль, которую диктует ситуация. Об актёрском даровании Чинкова догадываются все, кто обладает соизмеримой масштабностью личности. Сидорчук думает «о том, что в главном инженере Посёлка пропадает крупный актёр». Отто Калдинь выставляет ему чуть меньший рейтинг, причисляя к «неплохим актёрам». Он, может быть, и не поскупился бы на более крупную похвалу, но, сохраняя предельную объективность, исходит из того, что с «ролью утешителя» Чинков не справится никогда и ни при каких обстоятельствах.
Наконец, мы подходим к той границе, за которой начинаются способности Чинкова, носящие едва ли не сверхъестественный характер. Если не бояться экзотических параллелей, есть все основания приписать ему свойство, обозначаемое туземцами Меланезии и Полинезии словом «мана», – магическую активную силу непонятной природы. Как отмечал Мирча Элиаде, помимо меланезийцев и полинезийцев, «существуют и другие народы, которым ведома такого рода сила, могущая делать нечто реально могущественным в самом полном смысле этого слова». По утверждению Элиаде, «сиу называют эту силу вакан; она присутствует повсюду в Космосе, но проявляется только в экстраординарных явлениях (таких как солнце, луна, гром, ветер и т. п.) и в могущественных людях (колдуне, христианском миссионере, мифических и легендарных существах и т. д.)». Пауль Шебеста, чешский миссионер и этнограф первой половины XX века, так интерпретировал понятие «мегбе», занимавшее в мифологических воззрениях африканских пигмеев то же место, что и мана у полинезийцев: «Мегбе присутствует повсюду, но сила его проявляется не везде одинаково интенсивно и не везде единообразно. У некоторых животных его особенно много. Из людей одни обладают мегбе в большей степени, другие в меньшей. Способных людей отличает именно обилие аккумулированной ими мегбе. Богато наделены мегбе и колдуны. Эта сила представляется связанной с душой-тенью и обречённой на исчезновение со смертью её носителя, переходит ли она к другому лицу или преобразуется в тотем». Итак, окажись Чинков в Республике Конго, помогая строящим социализм конголезцам развивать золотодобывающую промышленность, числящиеся в их рядах пигмеи племени бамбути наверняка стали бы поклоняться ему как обладателю неимоверно сконцентрированной мегбе.
