Соратники Чинкова по освоению Территории не пользуются мифологическими терминами, принятыми среди аборигенов тихоокеанских островов или обитателей африканских экваториальных лесов, но причастность Будды к магии, колдовству, чиновничье-бюрократическому «месмеризму» ощущают очень хорошо.
Монголов, к примеру, пообщавшись с Буддой лично, в поле, а не на заседаниях в геологическом управлении, сразу «уверовал… что в главном инженере сидит какая-то чертовщина» и начал задаваться вопросом, несколько странным для советского человека, беспрекословно выполняющего задания партии и правительства: «Уж не колдун ли вы, товарищ Чинков?»
Сидорчук, который, в отличие от Монголова, знает Чинкова очень давно («В своё время он с любопытством и симпатией наблюдал, как этот юный нахал, точно каменный столб в бамбуковой роще, возник и утвердился в рядах Северстроя. Именно Сидорчук подал мысль о выдвижении Будды на соискание Государственной премии, и он же санкционировал его переход в Посёлок…»), воспринимает Будду в том же ключе. Он говорит: «Странный ты человек, Илья. <…> Тебя в темноте испугаться можно. С нечистой силой ты, по-моему, дружбу водишь». Чем больше Сидорчук общается с Чинковым, тем больше на него веет «чертовщиной, таинственной силой, напугавшей когда-то Монголова».
Разумеется, подобное впечатление создаётся не на пустом месте, а на хорошо подготовленной почве конкретных поступков, необычных действий, не поддающихся вразумительному объяснению способностей Чинкова. Он и в самом деле ведёт себя так, как обычный человек вряд ли бы смог. Конечно, в отличие от настоящего сильного колдуна Чинков не сумеет, предположим, призвать или отогнать градовые тучи, остановить бушующую несколько дней пургу, разлучить влюблённых, навести порчу на людей или животных. Но для потрясения воображения обитателей Территории он располагает чрезвычайно богатым арсеналом эффектных средств почти что магического характера.
Во многих эпизодах романа описывается сила взгляда Чинкова, приближающаяся по степени воздействия к умению штатного колдуна кого-нибудь сглазить или изурочить. Заявившись в кабинет Фурдецкого, чтобы заключить с ним пакт о разделении полномочий, а на самом деле – принять присягу в полной лояльности, Чинков «опустился на стул и какое-то время в упор смотрел на Фурдецкого, пока тот не смешался». Жора Апрятин, пытаясь выйти из-под гипноза чинковской харизмы, требует, чтобы Будда больше никогда на него не кричал, но при этом, видимо, опасается, что не выдержит взгляда главного инженера, и «смотрит в землю» (Чинков в этот момент, улыбаясь, «смотрит сверху вниз на темя Апрятина»). Куценко, напротив, настолько сросся со своим начальником, так приучил себя слепо исполнять его волю, что Чинкову достаточно «оглянуться кругом» – адъютант появляется после этого незамедлительно, повинуясь приказу «магнитного взгляда» Ильи Николаевича.
Не только взгляд, но и слова Будды, его жесты и даже настроение завораживают окружающих, заставляя их менять изначально запланированное поведение. Показательна сцена прибытия Будды в аэропорт столицы: «Каторжный воздушный путь эпохи, когда о Ту-104 ещё не знали, не умотал его, а омолодил минимум на десяток лет. Он шёл весело и настороженно, как, допустим, может идти по следу раненого медведя верующий в удачу охотник. В руках Чинков нёс лишь небольшой портфель. На стоянке такси была очередь. Но Будда каким-то неуловимым жестом дал знак шофёру и прошёл дальше к облетевшим берёзкам. Таксист подкатил. Будда шлёпнулся на сиденье, положив портфель рядом, и они помчались через берёзовые леса Внуковского шоссе в Москву».
Зачастую Чинков ведёт себя так, что окружающие невольно отождествляют его либо с каким-то асоциальным чудовищем, либо с типичным представителем инфернальных, потусторонних сил. Наблюдая, как Чинков обходится с Монголовым, Сидорчук ощущает себя зрителем на каннибальском пиршестве: «Монголов коротко кивнул и пошёл прочь от вездехода, чёткая фигура на ослепительно светлом снегу. – Такого мужика укатать, – раздумчиво сказал вслед Сидорчук. – Людоед ты, Илья. – Я, может быть, людоед, но не юная школьница, – пробурчал Чинков. – Кроме эдакого героизма и разэдакой романтики, в людях ещё кое-что вижу. Я в них, как людоед, кое-что понимаю».
Чинков осознаёт, что в глазах многих подчинённых и коллег он имеет статус охочего до человеческой крови вурдалака (под кровью здесь нужно понимать не столько коктейль из эритроцитов и тромбоцитов, сколько жизненную силу, здоровье и эмоции работников Северстроя). Подобная репутация ему, похоже, льстит, но на людях он от неё всячески открещивается, пытаясь доказать, что главные критерии его поступков – разум и практическая целесообразность. Чинков взывает к оппонентам: «Оглянитесь. Вокруг вас Северстрой. А я Чинков. Таких, как я, здесь не судят… Я не вурдалак. Мне ни к чему бессмысленный риск. Особенно, если рискуют люди, нужные мне».
Кинематограф приучил нас к тому, что даже вампиры могут обладать своеобразным обаянием, но это не отменяет необходимости давать поступкам Чинкова итоговую оценку, привязанную к системе нравственных координат. И тут мы вынуждены признать, что по гамбургскому счёту, этическому, а не литературному, Чинков не может претендовать на то, чтобы быть примером для подражания, той ролевой моделью, которую можно предложить пылким романтическим юношам, «обдумывающим житьё» и решающим, с кого «делать жизнь». Некоторые персонажи «Территории» прекрасно это понимают и, отдавая должное управленческим талантам Чинкова, судят его как личность достаточно строго, руководствуясь самыми высокими нравственными принципами. Такая полярность в оценках Чинкова особенно выразительно продемонстрирована в сценах, где Андрей Гурин дискутирует по поводу Будды с Баклаковым и Жорой Апрятиным.
«Вот это босс! – с восхищением сказал Гурин. – Ах, как красиво он тебя обыграл, Георгий. Умница! Монстр! – Он плохой человек (курсив наш. – Примеч. авт.), – сказал Жора. – Тебя высекли. Прими это как мужчина, Георгий. Ты с ним знаком? – Второй раз вижу». Гурин поражён грандиозностью личности Чинкова: «Он великий, Георгий. Я это сразу понял». Но Апрятин не спешит присоединяться к восторгам Гурина, резонно спрашивая: «В чём ты видишь его величие? В хамстве?» Гурин терпеливо объясняет вполне очевидные, с его точки зрения, вещи: «Есть цель. Есть ум. И абсолютно нет предрассудков, именуемых этикой».
Хотя Жора Апрятин не впервые встречается с Чинковым, он не приобрёл ни малейших признаков «иммунитета» к его персоне. А вот Гурин в таком «иммунитете» и не нуждается, поскольку принадлежит к той же породе людей или, если угодно, сверхлюдей, что и сам Чинков. Неслучайно журналистке Сергушовой сразу «почудилось какое-то злодейское очарование в этом лысеющем, с короткой стрижкой, лобастом мужчине». Важно и то, что Гурин – это единственный персонаж романа, на которого практически не действует излучаемая Чинковым магическая сила. Гурин готов признать величие Будды, даже его гениальность, но если другие герои «Территории» ведут себя рядом с Чинковым, как железные опилки вокруг магнита, то он, как и подобает «единичному философу» (такова его самоаттестация), сохраняет по отношению к главному инженеру автономное положение.
Когда Чинков прибывает в лагерь изыскательской партии Монголова, все либо берут под козырёк, либо вытягиваются в струнку. Даже Баклаков, фигура, казалось бы, вполне соответствующая типажу «рыцарь без страха и упрёка», обнаруживает в общении с Чинковым настоящую робость. «Что-то вы, Баклаков, не очень мне нравитесь. Угодливы вы, что ли? Непохоже! Тогда какого чёрта вы боитесь меня?» – удивляется Чинков.
