Все это происходит сейчас (думал я); все, что когда-то происходило, происходит сейчас и всегда. Мысль абсурдная, но отрадная. Им всем она была бы близка и понятна. Мне с моим неверием она, пожалуй, непозволительна; но соблазн велик. Все, что когда-то было, еще есть, еще длится, никогда, может быть, не закончится… Думая так, я вышел к Сене, пошел по набережной в сторону Нотр-Дам («Париж, эта долгая улица, ведущая к Нотр-Дам», как писал Поль Клодель; поэт мне чуждый, но строчка прекрасная); не успев уйти далеко, обнаружил на небольшой площадке, у самой воды, компанию танцующих танго любителей оного и куда более многочисленных зрителей, туристов и не-туристов, рассевшихся на ступеньках, подобием амфитеатра окружавших эту площадку. Среди зрителей выделялась зеленая, завитая, очень старенькая старушка в малиновой майке с ликом, прости Господи, Че Гевары (берет, бородка, безумье во взоре). Сперва подумал я, что это такой парижский прикол. Потом подумал, что, нет, это просто поколение шестидесятых так страшно состарилось, не утратив былых идеалов. Вот это она, может быть, в мае 68-го писала на стенах «Запрещено запрещать», потом строила баррикады, переворачивала машины, швыряла камни в полицию. От былой революционности осталась только маечка с иконою палача и садиста… У края площадки были свалены рюкзаки, сумки, ботинки; здесь же стоял магнитофон с большими черными колонками, привезенными, очень предусмотрительно, на плоской красной тачке с крошечными колесиками. Все наблюдали за одной-единственной парой. Пожилой, по виду латиноамериканский человек, седой и с седыми же усиками, сухой, смуглый, поджарый, в полосатой рубахе навыпуск, танцевал с полноватой блондинкой, тоже немолодой, выше его, в красной кофте, вполне затрапезной. Праздничными были только его ботинки, ее, соответственно, туфли. Танцевали они прекрасно, самозабвенно, ни на кого не обращая внимания, внутренне, показалось мне, всей душой, всеми мыслями уйдя в свои ноги, выделывавшие на блестящих, гладких и звонких мраморных плитах все те шаги и фигуры, которые в таких случаях полагается им выделывать. Она прижималась к нему раскрасневшейся щекою так нежно и женственно, что невольно я ему позавидовал.
Немецкая приятельница, увлекающаяся танго, на другой день объяснила мне, что партнеры затем так прижимаются щеками друг к другу, чтобы не дышать друг другу в лицо; мне все еще хочется верить, что это не совсем так. Зато, когда она оказалась недалеко от меня, подняла на меня глаза, в них, глазах, в нем, лице, увидел я, пусть отдаленное, но все же несомненное для меня сходство с Лидией Бердяевой, с ее известными мне фотографиями. Они оказались такими же огромными, эти глаза, и так же чуть загибались вниз, по краям лица, словно не помещаясь на этом лице, в этом мире. Появилась вторая пара, стройный пожилой господин в джинсах и голубой рубашке, отнюдь не навыпуск, и с ним японка в черном платье, тоже стройная, очень красивая. Долго переобувались они, из обычного в праздничное; наконец, вышли на ринг; показали класс; дали жару. Все вообще длилось долго, как и должно длиться, я думал. Все должно длиться долго; потому что спешить некуда; потому что мы уже здесь. Любой танец есть, в сущности, «танец жизни»; танго в особенности. Прошел полицейский катер; волна, им поднятая, ударилась в набережную; полый звук ее отчетливо отделялся от музыки из колонок, от городского шума на заднем плане. Покружив и подумав, катер удалился в узенький канал Saint-Martin, под мост и словно бы под высокие, на том берегу, дома. Я пошел дальше вдоль Сены, затем, не поддавшись соблазну перейти на остров Святого Людовика, свернул вновь налево, чтобы посмотреть на декорации другого символического – для меня символического – эпизода, связанного с Раисой и Жаком.
Это детское решение – обрести истину или покончить с собой, заставило их – перейти через улицу. Они учились, еще раз, в Сорбонне с ее тогдашним духом материализма, скептицизма, позитивизма (всего того, что не нравилось им); через улицу – не просто так себе улицу, но улицу Святого Якова, rue Saint-Jacques, одну из стариннейших парижских улиц, проложенную еще римлянами, – находилось, и теперь находится, другое учебное заведение, Collège de France, где читал лекции Анри Бергсон, уже тогда имевший репутацию с точки зрения завзятого позитивизма и принципиального материализма сомнительную, репутацию чуть ли не horribile dictu, мистика, соблазнявшего невинное юношество свернуть со светлого пути науки и разума на торные тропинки метафизики… «От марксизма к идеализму» двигались наши русские авторы, будущие протагонисты религиозно-философского ренессанса, в то время еще отбывавшие свои вологодские ссылки, возвращавшиеся из сольвычегодских. Молодым, по видимости счастливым, а на самом деле исполненным суицидальных помыслов, Раисе и Жаку достаточно было просто перейти – «от позитивизма к идеализму» – через эту горбатую, узкую, длинную, бездревесную, безнадежную улицу Св. Якова или Иакова, одну из стариннейших и (по-прежнему) печальнейших парижских улиц (не зря ведет она к Val-de-Grâce, военному госпиталю, недалеко от которого в то время жил как раз Рильке, описавший его, этот госпиталь, в самом начале своего «Мальте Лауридса Бригге»: символ всех, на него и мир обрушившихся несчастий, одиночества, отчаяния, бедности и беды); – через эту улицу, такую непохожую на тот торжественный бульвар, Boulevard Saint-Michel, который, параллельно ей, безжалостно уничтожая Средневековье, проложил барон Осман, создатель Парижа современного, величественного, временами – в зависимости от погоды и настроения – не менее безнадежного. Однако перейти эту улицу было для них нелегко; простое посещение лекций Бергсона казалось им едва ли не актом отречения от былой веры, привычного атеизма. Шарль Пеги, их старший друг, первый французский писатель, пишет Раиса, с которым она познакомилась в жизни и который таким авторитетом был для нее, что она и слово молвить при нем боялась, Шарль Пеги, сам, в свою очередь, еще не пришедший к католицизму, но уже распрощавшийся с позитивизмом Сорбонны, перессорившийся или готовый перессориться с соратниками своей молодости, благоверными социалистами, в конце концов подбил их на апостасис. О Пеги мы поговорим чуть позже; сперва о Бергсоне. Бердяев, например, познакомился с Бергсоном примерно в то же время (в 1904 году) на философском конгрессе в Женеве (конгресс ему не понравился, судя по письмам к Лидии); Елену же Извольскую ее отец, Александр Николаевич Извольский, последний царский посол во Франции, не пустил на лекции Бергсона, полагая, что это слишком светское мероприятие для молодой девицы (хотя ему самому Бергсон тоже помог освободиться от все тех же материализма с позитивизмом; через много лет, встретившись с прославленным философом на каком-то званом обеде, страшно робея, Елена Извольская рассказала ему обо всем этом; тот посмеялся и тогдашнее решение ее отца, похоже, одобрил). Эти лекции Бергсона в Collège de France становились действительно модными; широкая парижская публика тоже, видно, искала путей, ведущих из девятнадцатого века в двадцатый.
