Увы, андрогин подался все же в аскеты. Есть еще одно потрясающее письмо: письмо Лидии Юдифовны от 23 сентября 1921 года, еще из Москвы, к ее и Николая Александровича подруге, замечательной Евгении Герцык (пережившей ужасы Гражданской войны в Судаке, потом успевшей еще приехать в Москву перед высылкой Бердяевых за границу, провести с ними лето в Барвихе; она рассказывает об этом в своих мемуарах); Лидия же рассказывает в этом письме историю своего обращения в католичество, в тонах вполне патетических, с прилагательными и местоимениями, все норовящими забраться за существительные для вящей торжественности. «Да, странник обрел дом свой. Ведь странствие не может и не должно быть целью: „Ищите и обрящете”, – сказано нам. Я жадно искала и обрела дом мой, родину мою». Как у Раисы, следовательно: один огромный ответ Бога, безмерный покой, обретение дома, родины, истины. Важен не путь, важна цель. Дело происходит во время революции, в Москве, посреди всеобщего крушения, летящих обломков, но связано ли напрямую с этим крушением, «падением всего», непонятно. Связано, вот это понятно, с болезнью; как, опять же, и у Раисы. «Болезнь, отрывая от повседневности, помогает душе жить своей особой, таинственной жизнью». Болезнь в данном случае была простым воспалением легких; непрерывные необъяснимые недомогания, столь характерные для экзальтированных верующих женщин, начались у нее, кажется, позже. «И эта болезнь моя, конечно, послана была мне свыше». Конечно, конечно. Мы же вступаем в магический мир, где «наверху» сидят и думают, что бы такое сделать для Лидии Юдифовны Бердяевой, урожденной Трушевой, по первому мужу Рапп, воспаление легких послать ей или катаром верхних дыхательных путей обойдемся; впрочем, у нее уже десятью годами раньше, как мы помним, все были знаки, знаки… Ницше прав, христианство – само по себе болезнь. А христианство после Ницше – рецидив болезни, в более или менее тяжелой форме. В общем, лежит она и болеет, перебирает книги в библиотеке мужа, тут-то ей и попадаются под руку сочинения св. Терезы Авильской, в переводе на французский язык, в издании XVII века, когда-то привезенном сестрой Евгенией из Парижа «из одного уничтоженного монастыря». Тоже ведь, наверное, не случайно попалась ей эта книга, а кто-то сверху о ней позаботился (не устает поражать меня это бесстыдство верующих, убежденных, что свет на них клином сошелся). «С трудом начала читать ее (старое правописание французское) и не могла оторваться. Что-то такое родное, близкое, мое услышала там». А тут как раз Бердяев познакомился с неким отцом Владимиром Абрикосовым, католиком «восточного обряда», и (на свою голову) Лидию тоже с ним познакомил. «И вот, выздоровев, я вместе с Ни была у обедни о. Владимира и поражена была всем. Дух и обстановка первохристианской общины. Просто, тихо, вдохновенно, молитвенно, чисто, глубоко».
А мне об этом отце Владимире Абрикосове рассказывал другой представитель знаменитого купеческого рода, Дмитрий Петрович Абрикосов, энтузиаст и знаток своей семейной истории, семейных преданий, с которым сидели мы как-то в фойе кинотеатра – страшно молвить! – «Октябрь» на Новом Арбате, первоначально называвшемся, если вы еще помните, проспектом Калинина, проспектом Всесоюзного Старосты, проспектом Козлиной Бороды, Вставной Челюстью – или как вам будет угодно. Вы же любите сочетание несочетаемого? Я – обожаю. За огромными окнами шел мокрый снег, в очередной раз заметавший Москву и Россию тяжелыми хлопьями, похожими на каких-то падавших с неба зверьков; в фойе гремела идиотическая музыка, свойственная местам скопления масс, местам увеселения нового человека, искусственно выведенного в двадцатом столетии, каковой человек, забиваясь в зрительный зал, выбиваясь из зала, до просмотра, после просмотра соответствующего «блокбастера», окружал своими голосами, шагами бесконечный и вдохновенный рассказ Дмитрия Петровича о его родственниках, в частности и в особенности об этом Владимире Владимировиче Абрикосове (даты жизни: 1880–1966; ровесник Блока, скончавшийся в один год с Ахматовой), женатом, как выяснилось, на своей двоюродной сестре, Анне Ивановне, Абрикосовой тоже. Они увлеклись, я так понимаю, католицизмом, в начале века путешествуя по Италии. По Италии тогда все путешествовали (тот же Блок, тот же Бердяев); католицизмом многие увлекались; так далеко немногие заходили. А они так далеко зашли, что было им двойное видение. То есть одно видение, но сразу обоим. Сидя в кафе, на какой-то римской площади (интересно какой? Piazzo del Popolo? или Piazza Navona? или Piazza di Spagna? очень хочется верить, что в знаменитом Caffè Greco на углу Piazza di Spagna, где бывал еще Гете, сиживал Гоголь, куда и Шопенгауэр заглядывал, и Стендаль заходил) – сидя, так или иначе, в кафе, на римской площади, в ясный, яркий (я почему-то думаю), южный, солнечный день, они вдруг оба увидели, что идущие через площадь веселые, живые люди, – что все это уже трупы, скелеты. Увидели толпу трупов, скопленье скелетов… И конечно, как же иначе, в самом видении своем узрели знак свыше, и вместо того, чтобы обратиться к психиатру – или психиатр не принимал в этот день? – обратились прямо к Папе Римскому, к которому, значит, была возможность у них обратиться – Папы любят миллионеров, – и который их принял как раз с понятным восторгом, как будущих миссионеров в варварской России. Я сам пришел в некоторый восторг – просто от выразительности эпизода, – когда Дмитрий Петрович Абрикосов рассказал мне об этом в фойе кинотеатра «Октябрь», с видом на мокрый снег, заметавший варварскую Россию, и пообещал собеседнику, что непременно упомяну этот эпизод в моей книге (что и делаю), а в то же время почувствовал отвращение неодолимое. Все эти скелеты, кости, склепы, могилы, весь этот трупный дух христианства – как же он тошнотворен. Миллионеры превратились действительно в миссионеров; приняли католичество; затем, надо полагать, развелись (женатых монахов ведь не бывает, не так ли?); затем были приняты в какой-то новициат какого-то Третьего ордена доминиканцев; затем стали какими-то доминиканскими терциариями (ничего не понимаю в этих странных вещах; разбирайтесь уж сами); отец Владимир сделался «настоятелем московского католического прихода Рождества Пресвятой Богородицы» и «духовником московской доминиканской общины» (разбирайтесь сами); Анна Ивановна, превратившись в сестру Екатерину (и даже, в некоторых источниках, в Екатерину Сиенскую; почему Сиенскую? ну вот, почему-то, значит, Сиенскую), возглавила нечто вроде католического монастыря (десять девушек) у них дома на Пречистенском бульваре (что, согласитесь, все-таки очень смешно); после революции все они перешли в пресловутый «восточный обряд», то есть, я так понимаю, оставаясь католиками, служили православную мессу (или как это называется); вот тут-то Лидия Юдифовна и попала в их сети.
Ее переходу в единоспасительную католическую церковь предшествовало, уж не без этого, «чудесное событие». Сомнения охватили ее, совершенно так же, как «абсолютная сухость» в свое время охватила Раису, не понимавшую, что она вообще делает, зачем принимает крещение; это, видимо, входит в программу. «Буря сомнений, боязни ошибки, укоров забушевала во мне с такой силой, что все во мне заколебалось, смутилось», – пишет Лидия Евгении Герцык. «Помню час… (Можно ли забыть его?) Я сидела у письменного стола, и казалось мне, что все во мне потрясено, все рушится, нет опоры – тьма и ужас… „Св. Тереза, помоги мне!” И в молитвенном порыве я раскрыла Евангелие, лежавшее на столе. „Лучше бы тебе не познать пути истины, чем, познав, вернуться назад!” – прочла я. Восторг охватил душу! Это ли не ответ на зов мой? С той минуты и до этой, когда пишу тебе, дорогой друг, сомнения в истинном пути не было у меня…» Святая Тереза, как видим, не подвела. Святая Тереза в таких случаях никогда не подводит. Как все-таки хорошо: сидишь у письменного стола, а святая Тереза заботится о тебе. Соблазн христианства в том-то и состоит, пишет Ницше, что «маленькие святоши и на три четверти чокнутые» могут с чистой совестью воображать, что «ради них постоянно нарушаются законы природы». О нас, вольных душах, никто не заботится, ни у письменного стола, ни у кухонного. «Христианство обязано своей победой именно этому жалкому тщеславию отдельной личности…» (цитата оттуда же, из «Антихриста»).
