Через десять дней в другом маленьком зале Басманного суда Карпов совершил ещё один подвиг в мою честь. Рассматривались моя жалоба на следствие. Тремя месяцами раньше какая-то неведомая мне сила внезапно постановила завершить предварительное расследование и передать дело прокурору. Цахес, конечно, подчинился, но поскольку расследовать ему было практически нечего, то и никакого дела у него не было. Поэтому следственная группа поспешно собирала всякий бумажный мусор и беспорядочно засовывала его в картонные обложки, пытаясь создать впечатление, будто была проделана большая работа. Эти наспех собранные папки приносил мне в тюрьму новый следователь Пётр Сергеевич Кудаев. Он нескоро соображал и медленно двигался, за что и снискал прозвище Майор Вихрь. Следователи старательно затягивали процесс моего ознакомления с материалами. Во-первых, они пытались выиграть время, чтобы успеть имитировать хоть какие-то результаты расследования. Во-вторых, всё, что они могли использовать против меня, представляло собой фальсификации и лжесвидетельства. Эти подделки приберегались напоследок, чтобы не дать мне и адвокатам возможности разоблачить и оспорить их; в лучшем для следователей случае мы вообще не должны были увидеть их до суда. Если до начала ознакомления с делом местом моего заточения была «Матросская тишина», что в пятнадцати минутах ходьбы от здания Следственного комитета, то теперь Полковник Цахес постановил отправить меня в СИЗО «Медведь». Майор Вихрь полтора часа добирался туда на метро, автобусе и пешком. Являлся он мне не каждый день. На просьбы приносить больше материалов сетовал, что тяжело носить больше трёх томов. Обычно он сначала давал прочитать продолжение каких-то документов, а затем через несколько дней появлялось начало, часто одни и те же тома приносил повторно. При этом Майор Вихрь был в равной степени беззлобен и равнодушен ко мне и происходящему. Я дразнил его, провоцировал, оскорбительно отзывался о его коллегах, но ничто не выводило его из глубокой летаргии. Скорее всего, он не определял порядок и тактику ознакомления, а просто выполнял повинность курьера. Закон предусматривает, что по окончании расследования все собранные материалы и доказательства должны быть предъявлены обвиняемому и его защитнику в подшитом и пронумерованном виде. В каждом протоколе ознакомления я записывал требование о соблюдении этой нормы. Опасаясь, что у меня и адвокатов не будет достаточно времени для подготовки к защите, я направил десятки ходатайств о том, что могу и хочу знакомиться с бо́льшим объёмом материалов. Цахес мои требования и ходатайства игнорировал, поэтому я просил суд обязать следователей ускорить процесс.
Судья Карпов счёл, что действия следственной группы не содержат признаков намеренного затягивания, а темп ознакомления – два с половиной тома за рабочий день – достаточно высокий. Немногословный наркоман, выслушав за вечерним тюремным чаем мой рассказ о двух совершённых Артуром в один день подвигах, задумчиво изрёк: «Ну ясен пень, это он напоказ такой грозный, а на деле следаки его наклоняют». Боюсь, мой сосед был прав: «следаки» действительно регулярно «наклоняют» судью Карпова и большинство его коллег. В прекраснодушных грёзах мне всё мнится, будто наклоняются не все.
Прошло всего полтора месяца. Теперь уже следствие обратилось в суд с требованием ограничить меня и адвокатов в сроках ознакомления. К этому времени меня отпустили из тюрьмы под подписку о невыезде, а адвокаты сделали фотокопии большей части материалов, что позволило знакомиться с ними не только в Следственном комитете, но и дома. В новых обстоятельствах темп моего чтения возрос до четырёх томов в день, в каждом томе в среднем по 250 листов. Но следователи против очевидного заявляли, что теперь мы затягиваем процесс. И вновь принять законное и справедливое решение было поручено судье Карпову.
Следствие в том заседании представлял дослужившийся до звания капитана Розовощёкий. Незадолго до того в деле был обнаружен подделанный им и Полковником Цахесом протокол допроса Ларисы Войкиной, работавшей на «Платформе» бухгалтером под руководством Нины Леонидовны Масляевой. Другая версия этого же протокола, содержавшая существенные отличия, трижды подавалась в суд как обоснование ходатайств о мере пресечения, но новая поддельная версия значительно усиливала возможности обвинения. Заявление об этом уголовном преступлении я направил в ФСБ и Генеральную прокуратуру. Пикантность заключалась в том, что именно судья Карпов принимал решения на основании этого недопустимого доказательства, не исследовав его должным образом. Бессмысленно в продажном суде тягаться с преступником-следователем. Я заявил Розовощёкому отвод. Основания для этого были столь убедительными, что пренебречь ими казалось невозможным. Но не таков Артур Карпов! Всего секунду он был смущён. Признаюсь, я с удовольствием наблюдал его растерянную раскрасневшуюся рожу. «Вы что же, вводили суд в заблуждение?» – непривычно вяло, без огонька, вопрошал он лоснящегося от пота толстяка, поблёскивавшего новенькими капитанскими погонами. В обычной, удобной для себя ситуации Артур любил и умел создать иллюзию состязательности и равноправия сторон. И пусть это никогда не влияло на предопределённое решение, в этом проявлялась его художественная натура. Но в тот день было не до искусства. Совладав с собой, Артур повёл себя по-бандитски нахраписто. Не дождавшись ответа Розовощёкого – да и что тот мог бы ответить? – он отклонил ходатайство об отводе следователя и постановил ограничить меня и адвокатов в сроках ознакомления с делом.
Последний раз с премудрым Артуром мы встретились заочно. Как и следовало ожидать, мои заявления о подлоге протокола из ФСБ и прокуратуры были направлены в Следственный комитет. Предполагалось, видимо, что, подобно унтер-офицерской вдове, следователи должны сами себя высечь. Закон требует, чтобы по заявлению было возбуждено уголовное дело. Или в возбуждении дела должно быть официально отказано. Но следствию закон не писан. Заставить его расследовать собственные преступления может только суд. По принадлежности это Басманный суд. Моя жалоба вновь попала к Артуру. В рассмотрении было отказано.
Нет сомнений в безусловной аффилированности судьи Карпова со следствием. Нет сомнений в том, что сотни других судей также несамостоятельны и полностью управляемы. Карпов, и никто иной, попал на эти страницы лишь потому, что автор имел несчастье несколько раз столкнуться с ним в судебных залах. И справедливости ради признаем, что при всей одиозности судья Карпов – яркий, неординарный персонаж.
XVII
Массовое сознание покоится на небольшом наборе относительно устойчивых предубеждений. Незначительные вариации этого набора наблюдаются в разных возрастных и социальных группах и зависят от уровня достатка и образования. Кажется, в ничтожной степени предубеждения меняются во времени; они стационарны. Чем более примитивны принадлежащие группе люди и чем более прямолинейны связи между ними, тем схематичнее они рассуждают и действуют. Предубеждения, определяющие образ действий российского вертухая, отражает сомнительная мудрость «пословиц и поговорок русского народа». Вертухай должен оправдать в собственных глазах выбор непрестижной, традиционно презираемой профессии, поэтому верит, что «нет дыма без огня» и что «следователь разберётся». Он справедливо полагает, что «вор должен сидеть в тюрьме», и убеждён, что если уж пойман, то точно вор. Он уважает силу, признаёт незыблемый авторитет власти – «начальству виднее», «я начальник – ты дурак…» – и сам наслаждается данной ему маленькой властью, сознанием, что от него зависят другие люди, – это сатисфакция за собственное убожество. В последнее время, с ростом количества экономических дел, часто политически обусловленных, заметно поменялся состав сидельцев. Зарекаться от тюрьмы и сумы в России – непростительное легкомыслие. За решёткой оказалось много хорошо образованных, самостоятельно мыслящих людей с убеждениями и иммунитетом к коллективным предрассудкам. Но «в тюрьму двери широки, а обратно узки». Два мира вынужденно учатся сосуществовать и взаимодействовать. Одетым в форму людям с ключами от тюремных дверей стало трудно хранить девственность своих незамысловатых жизненных установок. С одной стороны, чем состоятельнее был заключённый в прошлой жизни, тем слаще вертухаю сознавать свою над ним власть. С другой стороны, его ограниченное существо пасует в нестандартных ситуациях, не описанных «понятиями» прямо и однозначно. Получая отпор не в привычной для себя уркаганско-уголовной стилистике, сталкиваясь со спокойным достоинством, он от неожиданности теряет самоуверенность и проникается классовой ненавистью к арестанту. Чувство это дополнительно питается тем, что среди «экономических» заключённых много людей с хорошим достатком. От родственников и друзей они получают обильные передачи с продуктами, сигаретами и вещами, которые не могут себе позволить тюремщики. Когда, словно в насмешку, какому-то зэку в один приём присылают деликатесы стоимостью в его месячную зарплату, он чувствует себя оскорблённым. Убеждение в том, что этот зэк в приличном спортивном костюме – преступник и вор, больше не требует доказательств. Классовую ненависть подкрепляет расхожее представление о том, что в тюрьме положено страдать. А эти, сытые, смотрят уверенно и независимо, а из камеры то и дело доносится смех. Не страдают, в общем, надо помочь.
