XXIII
Воскресным утром мне приказали собирать вещи. Это могло означать что угодно – например, перевод вслед за Рэмбовичем и генералом в другую камеру. Соседи строили догадки. Среди них была и фантастическая – изменение меры пресечения. Достоверным это невероятное предположение казалось им потому, что относительно недавно мы видели прямые телетрансляции пресс-конференции президента страны и заседания Общественной палаты с его участием. Журналисты Татьяна Фельгенгауэр и Александр Архангельский обращали внимание на неоправданную жестокость избранной мне меры пресечения и требовали прекратить произвол. Мои соседи, умные, опытные люди, были, как и большинство сограждан, убеждены, что жизнь любого в нашей стране зависит от воли одного-единственного человека. И хотя «высшая» воля никак не была явлена, им хотелось верить в эту фантазию из доброго ко мне отношения.
Собравшись, я прождал несколько томительных часов и только под вечер был препровождён Иванычем к автозаку и передан конвою. Иваныч, пожилой добродушный вертухай, был моим болельщиком. Однажды, провожая меня в суд, он сообщил, что следит за «Театральным делом» и черпает новости из репортажей «Бизнес FM». Наше прощание немного подпортила моя безуспешная попытка вызволить застрявшие на складе книги. Но всё же последними словами, которые я слышал, покидая «Матросскую тишину», были пожелания удачи и справедливости. Автозак колесил по Москве всю ночь, собрав несколько десятков человек, прежде чем остановиться под утро в СИЗО «Медведь». Ещё два часа я провёл в грязной, вонючей комнате сборки в компании наркомана, страдавшего от жестокой ломки, и тихого молодого киргиза, зарезавшего человека в драке против троих напавших на него скинхедов. Принимавший нас капитан, перетряхнув мои вещи, коротко спросил: «По мужикам?» Я не сообразил, что мне предлагалось самому выбрать, идти ли в камеру к блатным или к непрофессиональным преступникам, и попросил капитана говорить со мной по-русски. Тот взглянул на меня с сочувственным любопытством и приказал двум невесть откуда взявшимся рабочим из числа заключённых помочь мне донести тяжёлые сумки с книгами. Это было очень кстати. Я валился с ног от усталости, а путь по длинным коридорам огромной тюрьмы оказался долгим. Наконец в седьмом часу утра охранник остановился перед дверью камеры и попытался открыть её. К моему изумлению, дверь не поддалась. С минуту слышался невнятный шорох, потом открыли изнутри. Там, где я сидел прежде, подобное было невозможным. Но охранник отнёсся к происходящему вполне обыденно и безразлично. В довольно большой комнате висел густой табачный дым. Громко работал телевизор. На восьми шконках, объединённых в четыре двухъярусные секции, спали люди. Ещё четверо слонялись по комнате. С моим появлением из-под одеяла вылез спавший почему-то в одежде молодой симпатичный грузин с весёлыми плутоватыми глазами. Предложили чифирь, я разбавил его большим количеством кипятка. Познакомились, доброжелательно поговорили. Отари, назовём его так, знал тюремные порядки и пользовался авторитетом у других насельников камеры. Но, он подчеркнул это, прежде чем вынести какое-то существенное суждение, он испрашивал одобрения у старших по продолу, с которыми свободно общался по телефону, а иногда и встречался при посредничестве надзирателей. При этом смотрящим в камере формально был молодой узбек, назовём его Ахмаджон. У меня не хватило любопытства и времени разобраться толком в подробностях тюремной иерархии и уголовного устава.
Через полчаса мне выделили персональную шконку на первом ярусе. Возможно, из уважения к моему возрасту – самый старший из обитателей камеры был лет на двадцать моложе. Кроме меня, ещё у трёх человек были постоянные, им принадлежащие спальные места. Поскольку людей было в полтора раза больше, чем кроватей, спали по очереди. Разумеется, я сам предложил своё «привилегированное» место молодым соседям для отдыха днём. Кроме бесшабашного уличного вора Отари и Ахмаджона, в камере находился бодрый угонщик автомобилей, многодетный отец лет сорока. Он проявил большой интерес к моей библиотеке и недолгое время нашего соседства жадно читал. Ещё один, двухметровый худой человек со скучным лицом, восемнадцать лет из своих сорока провёл за решёткой. Не помню уже, в чём заключалось его уголовное ремесло. Длинный отвечал за коммуникацию с соседями и со стороны нашей камеры обеспечивал работу тюремной почты: ночами он ловко ладил «дороги» – сооружал «духовое ружьё», плёл «коней», отправлял и принимал «малявы». Я заворожённо наблюдал за этими чудесами инженерной мысли. При этом Длинный был тих и скромен, не претендовал на лидерство и не давал советов. Ему ассистировал смазливый, совсем юный паренёк, обвиняемый, видимо, не без оснований, в торговле наркотиками. Отношение к нему было терпимым, но неуважительным. Остальные обитатели камеры – таджики и узбеки – плохо говорили по-русски и не вполне осознавали своё положение. Я думаю, что если не все, то некоторые из них искренне не понимали, за что оказались в тюрьме и в чём их обвиняют. Я вызвался помочь им в составлении ходатайств и заявлений, которые могли бы прояснить ситуацию и как-то облегчить их участь. Инициатива была принята с благодарностью, и за несколько дней я написал два десятка официальных писем в адрес разных следователей, прокуроров и тюремного начальства. Ахмаджон, обвиняемый в нарушении миграционного законодательства, доверчиво на ломаном русском рассказывал о невесте, которая ждёт его дома, и о ссоре с братом, из-за которой был вынужден уехать на заработки в Россию. Он попросил разрешения называть меня дедом, я не смог отказать. Звучало это как «Дэд».
Первое утро в СИЗО «Медведь» началось рано – меня после бессонной, утомительной ночи вывели на встречу со следователем. Всё в этой тюрьме было необычным, не похожим на мой прежний опыт. В «кремлёвском централе» полторы сотни метров от камеры до следственного кабинета по пустынным коридорам меня сопровождали два сотрудника, и дважды на этом пути я подвергался досмотру. После этого удивительными казались относительно мягкие порядки в шестом корпусе «Матросски». Но и они не могли сравниться с вольницей, открывшейся мне в «Медведе». Здесь пара охранников долго собирала целую колонну заключённых, человек тридцать. Разномастная и многоязыкая толпа нестройно передвигалась между локалками – отсеками, отгороженными с двух сторон решётками. На каждом этаже две-три таких локалки разграничивали длинные коридоры. Некоторые проходили не задерживаясь, в других застревали надолго. Перед входом в коридор, по обеим сторонам которого располагались следственные кабинеты, всю толпу загнали за решётчатую дверь в узкую комнатку со скамьёй, вмещавшей восемь-десять человек. Там уже находилось два десятка зэков, а с нашей партией толпа увеличилась, наверное, до полусотни человек. Некоторые курили, не обращая внимания на окрики надзирателей. Там я встретил своих знакомых по путешествиям в автозаках – группу строителей и энергетиков, чьё дело о мошенничестве на строительстве газопровода в Южной Осетии так же, как и моё, вела группа Полковника Цахеса. Строители ругали его последними словами, а я, понимая, кому адресованы проклятья, был склонен верить их утверждениям, будто дело полностью сфабриковано. В толпе обращал на себя внимание стройный, красиво седеющий человек в дорогом костюме, уже не свежем, но опрятном. Он оказался адвокатом из Баку, уже год дожидающимся в тюрьме решения об экстрадиции.
