Предстояли длинные майские выходные. Я торопился написать апелляционные жалобы, опасаясь, что не успею подать их в положенный срок. Накануне суда Майор Вихрь объявил мне, что будут удовлетворены просьбы о свиданиях и телефонных разговорах; соответствующий документ он будто бы подал в канцелярию СИЗО. После решения оставить меня под стражей я очень волновался за Таню и мечтал поскорее увидеть и подбодрить её. Я попросил дежурного офицера предоставить мне разрешённый телефонный разговор. Но оказалось, что переданные Вихрем документы были неправильно оформлены и не заверены печатью. Спецчасть отказалась их регистрировать. Сочувствуя мне, дежурный пообещал оперативно направить следователю моё очередное ходатайство.
Я написал Цахесу: «Господин полковник, в течение десяти с половиной месяцев пребывания в следственных изоляторах Москвы я, моя жена и мои адвокаты регулярно обращались к вам с просьбой разрешить мне свидания и телефонные разговоры с женой и дочерью. По разным неубедительным причинам или вовсе без объяснения причин вы отказывали в этих просьбах. А когда разрешения всё-таки удавалось добиться, это происходило после унизительных, неделями длившихся согласований, отнимавших массу сил и нервов. В этих редких случаях вы давали разрешение лишь на одно свидание. В итоге за десять с половиной месяцев состоялось всего пять свиданий и два телефонных разговора. При этом вы всегда нарушаете предусмотренные УПК РФ порядок и сроки рассмотрения ходатайств. По закону я имею право на два свидания ежемесячно и на телефонные разговоры без ограничения. То есть по нормам закона и человечности за прошедшее время я мог и должен был бы получить двадцать свиданий с родными. Понимая, что вы используете надуманные причины для отказа мне в свиданиях, как инструмент давления на меня, я в начале апреля обратился в Басманный суд с жалобой на ваши действия. Заседание было назначено и прошло 27 апреля. За день до этого сотрудник вашей следственной группы майор Пётр Сергеевич Кудаев передал в канцелярию СИЗО‐4 ваши разрешения на свидания и телефонные разговоры. Учитывая последнее обстоятельство, я отозвал эту часть своей жалобы, и суд рассматривал только вопрос о затягивании вами процесса ознакомления с материалами дела. Однако шевельнувшаяся было признательность сменилась негодованием: выяснилось, что поступившие от вас в СИЗО документы оформлены некорректно, отсутствуют печати. В свиданиях и разговорах мне снова отказано. Если бы это произошло из-за халатности или некомпетентности ваших сотрудников, это было бы возмутительно. Но история наших взаимоотношений заставляет меня считать, что с вашей стороны это была сознательная акция намеренного и циничного издевательства надо мной и моими близкими. Это подло. Я был бы рад ошибаться, и если это так, то готов принять извинения и корректные разрешения на свидания и телефонные разговоры. Учитывая долгое время обращения моих ходатайств и ваших ответов, я прошу вас выдать разрешение не на одно, а сразу на несколько свиданий и разговоров, чтобы избавить моих родных, адвокатов, а также ваших сотрудников от бессмысленно долгих и утомительных переговоров».
Разумеется, на извинения я не рассчитывал. Но повторное, на этот раз корректное разрешение пришло небывало быстро, на следующий день. В нашем фарсе на короткое время случился странный поворот, составилась какая-то новая гримаса. Получивший отказ суда в удовлетворении своего ходатайства Цахес оказался как бы по одну сторону баррикады со мной. Не думаю, что идея перевести меня из тюрьмы под домашний арест принадлежала полковнику. Но в этом случае он тем более должен был досадовать, что не смог выполнить волю пославшего его начальства. Таня и адвокаты хлопотали о свидании с другой стороны. Вскоре мы с женой смогли увидеться.
События последних апрельских дней и нездоровье отняли много времени и сил. Я не смог вовремя ответить на некоторые письма. Теперь, навёрстывая упущенное время, писал сутки напролёт. Правда, из-за слабости и частого головокружения писал трудно и медленно.
Особенно важным мне казалось ответить на несколько писем незнакомых мне молодых людей, следивших за «Театральным делом». Эти письма были не только пропитаны сочувствием и солидарностью. В них были растерянность и потребность понять, как в принципе возможно в наше, казалось бы, цивилизованное время такое презрение к закону и здравому смыслу, которое правоохранительные органы и суды последовательно проявляли в моём деле? Моим новым заочным друзьям казалось, что я знаю, где лежит предел, и могу сообщить им нечто, что поддержало бы их пошатнувшуюся веру в порядочность и совесть. Это было трогательно и ответственно. Но что я мог им сказать? Я вновь испытывал необъяснимое чувство стыда за чужую, против меня же обращённую подлость, за то, что возможны фальсификации и лжесвидетельства, бесчестное следствие и неправедный суд. Что посоветовать людям, ищущим ответа на вопрос, как взаимодействовать с отвратительной и опасной реальностью? Какие уроки можно извлечь из моей истории? Я не знал тогда и не знаю теперь, кто именно инициировал «Театральное дело» и что послужило его причиной. Уверен, что изначально мне в нём отводилась сугубо прикладная функция – подтвердить обвинение в адрес Кирилла Серебренникова. Те, кто управлял марионеткой Хитрого раба Псевдола, были уверены в своём праве приговорить безвинного человека к жестокому наказанию, а затем за небольшие послабления купить его совесть, заставить лгать и оговаривать других. Они не предполагали, что опробованный годами алгоритм, основанный на насилии и страхе, натолкнувшись на небольшую преграду, может дать сбой. Ещё меньше они ожидали, что нормальный обыватель может проявить самостоятельность и следовать не командам, а собственным представлениям о добре и зле. Такое непозволительное своеволие переводило мой частный случай в режим принципиального противостояния. Размышляя, я понял, что нечаянно оказался на пути пожирающего своих граждан государственного молоха не просто мелким техническим препятствием – я нанёс оскорбление системе своей нормальностью. Представление о норме у Псевдола и Цахеса, у прыщавой шестёрки из ФСБ и у лжесвидетеля Масляевой, у сонма беспринципных прокуроров и безвольных, безгласных судей основано на признании права тупой, наглой силы и на вере в корпоративную круговую поруку. Нормальными признаются садизм, манипуляция инстинктами, отрицание очевидных фактов и признание ложных, фиктивных. Этой норме враждебны нравственность, логика и здравый смысл. То есть всё то, что считаю нормой я и, по счастью, ещё миллионы людей.
Все эти дни я чувствовал себя из рук вон плохо. К привычно повышенному давлению добавилась аритмия. Я задыхался на лестнице, когда нас выводили в прогулочный дворик двумя этажами выше.
Десятого мая меня вновь доставили в Басманный суд. Цахес повторно представил ходатайство об изменении мне меры пресечения. Не доверяя легкомысленному Юнге, который на прошлом заседании проявил совершенную беспомощность и не смог привести ни одного аргумента в обоснование ходатайства, полковник явился лично. Но и прокуратура соответственно заявленной противником весовой категории выставила более опытного бойца. Подполковник юстиции Анна Потычко производила внушительное впечатление – и званием, и фигурой, и злобно-решительным выражением маленьких глазок на суровом лице. Как и две недели назад, пришло много журналистов и друзей, почти год боровшихся за меня. Но если тогда они были воодушевлены ожиданием маленькой победы, то в этот раз все пребывали в напряжении. Уговаривали себя и друг друга: не может быть, чтобы суд повторно отклонил ходатайство. Хотя понимали: в этом суде возможно всё. Прокурор Потычко предложила судье Елене Ленской вовсе не рассматривать ходатайство на том странном основании, что решение предыдущего суда, отказавшего в переводе под домашний арест, ещё не было рассмотрено апелляционным судом и, следовательно, по мнению прокурора, не могло считаться вступившим в законную силу. Напрасно адвокаты Карпинская и Лахова призывали суд учесть не только отсутствие оснований для возвращения в тюрьму, но также мой возраст и состояние здоровья, предлагали заслушать свидетельские показания доктора Ашихмина. Потычко лишь презрительно хмыкнула в ответ. Судья Ленская смотрела прямо перед собой и, казалось, вовсе не интересовалась происходящим. Её лишённое всякого выражения, будто бы стёртое лицо было абсолютно неподвижным. Внезапно, не дослушав адвокатов, она резко поднялась и, скороговоркой сообщив, что удаляется готовить постановление, поспешно вышла из зала. Я встретился глазами с прокурором и громко сказал, что она покушается на убийство. Вернулась судья очень быстро с готовым решением вернуть ходатайство следователю без рассмотрения. Я терял сознание, выстоять на ногах оглашение краткого постановления не хватило сил, прилёг на скамью в клетке. Как сквозь сон слышал крики приставов, выгонявших публику из зала. Мне помогли встать на ноги, надели наручники и, поддерживая, отвели в конвойное помещение. Дальнейшее я помню нечётко. Приезжали одна за другой несколько бригад скорой помощи, мерили мне давление и пульс, давали какие-то таблетки, спорили друг с другом и с приставами. Наконец врач очередной бригады портативным аппаратом сняла кардиограмму. Меня уложили на носилки, к которым наручниками пристегнули одну руку, и отнесли в реанимобиль.
